построенная дедом-микробиологом в незапамятном 1957 году, разительно отличалась от образа этого дома, запечатленного в смутных воспоминаниях Катиного детства. Дом ей представлялся огромным и гулким, как пещера. А была это всего лишь небольшая одноэтажная бревенчатая дачка с двумя стеклянными террасами и скрипучей винтовой лестницей на чердак, заваленный разным древним барахлом.
Кравченко помог выгрузить вещи. Он торопился вернуться в Москву, поэтому его хватило лишь на то, чтобы помочь открыть в доме заколоченные ставни, проверить и включить АГВ – «сырость вековую в доме подсушить», да наскоро подкрутить водопроводные трубы к кранам в ванной и в саду. В доме было полно пыли. После отъезда отца Нина не наведывалась еще сюда ни разу. Сад зарос так, что в нем можно было заблудиться. «Во участки раньше Совмин выделял! – хмыкнул Кравченко. – Живи себе – отдыхай, наука. Не то что нынешние».
Катя пошла проводить его до калитки. Ее постепенно охватывало странное умиротворение: тихо, солнечно, покойно. Кузнечики в траве стрекочут. Вот сейчас Вадька уедет, и порвется последняя нить, связывающая ее с городом. Ну и хорошо, ну и пусть. Будем жить тут с Ниной, болтать, загорать, купаться, качаться в гамаке. Малину собирать на этой горе с чудесным названием Май…
Одно лишь тревожило ее: на даче они оставались без телефона. И Кравченко уезжал далеко, так что… Интересно, можно ли из поселка позвонить в Москву или в райцентр? А то вдруг с Ниной в ее положении что-то случится? Потребуется врач и… Но кузнечики стрекотали, навевая сладкую дрему, и в воздухе так приторно пахло медом от чудом затесавшихся в буйной траве, одичавших настурций и львиного зева, что она тут же сама себя успокоила: ничего за эти дни не случится. Кравченко вернется из командировки и через четырнадцать дней заберет их отсюда. И потом Нина – сама медик и лучше, чем кто-либо, знает, что ей можно и что нельзя.
Она оглядела участок: а потом ведь не на необитаемом острове они тут остаются. Кругом же соседи. Вон голоса чьи-то слышны на противоположной, через улицу, даче, смех женский. Она прислушалась: какой чудной смех – громкий, заливистый, словно тот, кто смеется, никак не может остановиться, а у него уж и колики в боку…
Они с Вадькой попрощались. Кравченко вернулся за руль и, отсалютовав напоследок сигналом «Спартак – чемпион», скрылся за поворотом дачной улицы. Катя вернулась в дом и застала подругу в делах. Нина, уже успев переодеться в безразмерные оранжевые шорты и такую же безразмерную черную майку, выволокла из чулана под лестницей допотопный пылесос, который вместе с прочими домашними агрегатами отечественного производства «эпохи застоя» доживал свой век на даче. Она уже трудолюбиво пылесосила в самой большой комнате – «зале», где в углу красовалась голландская печка из красного кирпича, а из мебели можно было выбирать что кому нравится: источенный жучком бабушкин резной буфет, набитый посудой, четыре кресла – кожаное «сталинское», продавленное соломенное и два стиля модерн шестидесятых годов – как два чайных
