внутренних границ России и создание на коренной русской территории нерусских национальных республик. В 1936 году автономное образование в составе РСФСР Киргизская АССР преобразуется сразу в две союзные республики – Казахскую ССР и Киргизскую ССР. Это произошло несмотря на то, что большую часть населения так называемой Казахской ССР составляли русские.
В 1940 году в составе РСФСР таким же образом создается Карело-Финская АССР (число карел и финнов в ней не превышало пятой части населения), а из Малороссии выделяется так называемая Молдавская ССР.
В конце 30-х годов возник конфликт между поэтами и писателями разгромленной Сталиным антирусской политической группировки (старых большевиков) и новыми поэтами и писателями патриотического направления.
Певцы геноцида Русского народа, чекистских застенков, чисток и концентрационных лагерей составляли довольно компактную и этнически однородную массу лиц заинтересованных в сохранении своего положения. Их позиция была проявлением одновременно шкурного интереса и своеобразной антиидеи, заключавшейся в отвращении к патриотической теме, презрении к историческому прошлому России. Этот антипатриотизм деятели «малого народа» нередко пытались представить как борьбу за эстетику, хотя эстетизм их был крайне убог.
К началу 30-х годов советская интеллигенция вполне перестроилась: от восхваления и восхищения космополитами 20-х годов она легко переходит к прославлению Сталина и других лидеров государственного строительства. Сочиняются книги, пишутся стихи, говорятся речи. «Я, – заявлял писатель Тынянов, – восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте – Сталин как автор колхозов, величайший из гениев, перестроивших мир».
Для многих восхищение сталинским руководством имело вполне искренний характер. Трудно заподозрить в лицемерии писателя К. Чуковского, испытавшего вместе с поэтом Б. Пастернаком упоение личностью Сталина. В своем дневнике 22 апреля 1936 года К. Чуковский записал эпизод, который очень характерно отражает состояние советской интеллигенции того времени: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» – и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные
