не подтвердилось. Учитель математики, единственный в школе мужчина, кроме преподавателя военного дела, сказал, что Има – любимый его ученик, кстати, – прислал ему письмо и что он вместе с бабушкой в ссылке. Письма, впрочем, не показал и вообще больше на эту тему не распространялся. Рассказал он про письмо только Ире, да и то в походе. Походы были его страстью.
А летом сорок восьмого года Ира прибирала в двухкомнатной квартире мужа неподалеку от станции метро «Парк культуры» (там они жили с Марком, чьи родители почти одновременно умерли вскоре после войны), и тут в дверь позвонили. Она открыла. На пороге стоял Има.
Она узнала его сразу – по огромным синим глазам и густым бровям, – хотя больше в нем не осталось ничего прежнего. Даже волосы его, прекрасные черные волосы, пропали, – на голове кустами топорщилась серая короткая поросль. Выпирал огромный костистый нос. Парусиновый пиджак болтался на Име, как на пугале. У ног его стоял неуклюжий фанерный чемодан, похожий на самодельный.
– Имка! – ахнула бабушка. – Заславский! Где же ты был?
– Эх, Ира. – Он отвел глаза. – Легче сказать, где я не был. А Марик дома? Я хотел ему кое-что передать.
– Марик в командировке, в Алма-Ате. Он будет через три дня. Да заходи же ты, ради Бога! Он там гостиницу строит. Слушай, вот он обрадуется! Заходи, поживешь у нас, пока его нет.
– Ира, я зайду вечером. Мне сейчас бежать надо. – Има подхватил чемодан и повернулся уходить.
– Да постой ты! Хочешь, оставь мне, что нужно, – он вернется, и я все передам!
– Нет, нет, Ирочка, – ответил Има полуобернувшись. – Это я могу только лично. Я зайду через три дня. – И он пошел к лифту.
– Има! – окликнула Ира. – А помнишь, как ты мне письмо писал? «Поезд мчится в даль, а я – в неизвестность».
– Помню. – Има даже остановился от неожиданности. – Помню! Слушай, столько всего забыл, а это – нет.
– Да ты останься хоть пообедать, что мы на лестничной клетке разговариваем!
– Я зайду, Ирушка. Обязательно зайду. – И лифт поглотил его.
Но он, конечно, никогда не зашел. Марик, когда узнал об этом визите, очень расстроился и даже ходил к Име домой, но там давно жили другие люди.
А в восемьдесят девятом году Рогов прочел в «Вечерней Москве» воспоминания о Бабеле, написанные сыном журналиста-правдинца Козаева, благополучно пережившего и репрессии, и войну. Больше всего в этих воспоминаниях его поразила история, приключившаяся летом того же сорок восьмого – спустя восемь лет после официальной даты бабелевской смерти. Тогда пятнадцатилетний сын журналиста сидел дома один – отец, как всегда, был в разъездах, мать зашла к соседке за мукой и заболталась. Раздался телефонный звонок, и мальчик узнал голос Бабеля.
– Это ты, Леша? – Даже по телефону слышно было, как Бабель улыбается. – Ты больше не хочешь стать бибизяной? – И сын журналиста узнал его короткий смешок.
