тографическое ателье Настурьянца. Тегеран, 1920 год». Каждое утро из зеркала на меня смотрело точно такое же лицо. Но сейчас фотография валялась на полу, деревянная рамка была разломана, стекло разбито. Я увидел ее, едва вошел в дом.
Еще на улице я заметил что-то странное, но после суток у операционного стола был слишком измотан, чтобы испугаться. Уже не столько я вел «Питер-турбо», сколько машина меня тащила. А на крутом подъезде в гараж усталость мгновенно слетела. Что-то изменилось. Что?
Темнота, вот что. При приближении машины не включились фонари над входом. Наверное, замыкание. Завтра разберусь. Привычно ввел код, снимающий дом с охраны, нажал на экран навигатора. Дверь гаража плавно скользнула вверх. Закрыл гараж, вылез из машины, подключил электромобиль к подзарядке, бросил рюкзак в холле и шагнул в гостиную. Включился свет, и я замер. Здесь тоже было что-то неладно.
Огромное открытое пространство первого этажа как всегда пустовало. За сплошной стеклянной стеной тлели бескрайние россыпи ночного Лос-Анджелеса, но черный диван был сдвинут с места. Диван всегда стоял наискосок перед центральным камином, и с порога его высокая спинка загораживала левый холм. А сейчас холм лежал передо мной как на ладони. На полу у двери в кабинет валялась фотография прадеда.
Мне стало не по себе. По вторникам дом убирала Камила, но она никогда не сдвигала диван, и сегодня была среда. Кто-то явно побывал здесь или до сих пор прятался внутри.
Но в случае взлома сработала бы система тревоги. Может, фотографию сдуло сквозняком, а мне чудится всякая чертовщина только потому, что лампы у гаража не зажглись? Надо было пройти через гостиную, и в следующую минуту я поймал себя на том, что против воли стараюсь наступать на ковры, а не на звонкие мраморные плиты. Ночная тьма подглядывала за мной своими сверкающими глазами. Казалось, я с мишенью на груди пересекаю со всех сторон простреливаемое пространство.
У распахнутой двери кабинета я остолбенел: по комнате словно пронесся смерч. Кресло перевернуто, ящики стола выдернуты, книги сметены со стеллажей, картины сброшены со стен, ковер завален бумагами и осколками.
Тишина стала казаться западней. Я сделал шаг назад, вытащил телефон, набрал 911. Севшим голосом сообщил диспетчеру, что мой дом взломан, дал адрес. Нет, грабителей я не видел, никакой подозрительной машины не заметил. Нет, я не знаю, есть ли прямо сейчас внутри кто-нибудь. Думаю, что нет, но дом большой, в нем легко спрятаться. Спасибо, выходить на улицу или запираться в ванной я все же не стану. Пять минут? Жду.
Сейчас я сильно пожалел, что у меня нет огнестрельного оружия. С пистолетом в руке я чувствовал бы себя увереннее. Через приложение на мобильнике включил свет во всем доме. С оружием или без – если внутри кто-то таится, я собираюсь найти его. Кухонное окно, выходившее в задний сад, оказалось разбито, из пробоины неприятно дуло. В верхнем ящике нашелся огромный мясной тесак, и это была первая хорошая новость за весь этот вечер. Все-таки оружие хирурга – нож, многолетняя практика не подведет. Я знал, куда им бить так, чтобы противник больше никогда не встал.
Поднялся по лестнице. В спальне тоже никого не оказалось, но и здесь повсюду следы взлома: ящики в комоде и тумбочках вырваны, вся одежда в гардеробной сброшена с полок и плечиков, на полу груда рубах, пиджаков, свитеров и джинсов. При этом у изголовья постели лежали не тронутые новенькие TAG Heuer Aquaracer, а ведь не заметить их было невозможно.
Вихрь разрушения пронесся по всем комнатам. Я вернулся в кабинет, поднял с пола одну из иранских миниатюр. Стекло было расколото, пожелтевшее паспарту отодрано, узорная рамка безжалостно расщеплена. Эти миниатюры хранились в семье уже несколько поколений, но никакой художественной ценности не представляли. Картинки из тех, что продавались в начале XX века в Тегеране на каждом углу. Неудивительно, что их не стали красть, но зачем вырвали из рамок, смяли и испортили? Может, искали что-то на обороте?
Зато новенький, дорогущий Canon продолжал красоваться на полке. И персидский ковер лежал на своем месте. А старый комп времен юрского периода, не выброшенный только по лени, исчез со стола. На полу валялся ящик от старого цейсовского микроскопа, самой дорогой мне семейной реликвии. Я поднял его и задохнулся от бешенства. Вишневое дерево треснуло при падении, сам микроскоп был сломан. Это в его окуляр смотрел мой прадед на фотографии. Четыре поколения моих предков хранили этот микроскоп, мать передала мне его, когда я поступил в Гарвардскую медицинскую школу. Он был эстафетной палочкой, перешедшей ко мне от первого Александра Воронина, лейб-медика персидских шахов.
Мало есть на свете вещей, порча которых могла бы так меня огорчить. Осколки от его сменных линз усеяли пол; шкатулку, в которой они хранились, тоже безжалостно раздавили в щепки.
Снаружи послышалась полицейская сирена, раздался звонок в дверь. Двое полицейских – оба невысокие, полные, среднего возраста, не отличимые друг от друга в своих униформах, несмотря то что один был мужчиной, а вторая женщиной, – проверили
