каждый из них помнил, что надо вернуться домой до наступления темноты, и в ранних сумерках, обессиленные купанием и шумными играми, они молча шли через поля, в которых оглушительно пели невидимые цикады – казалось, это сама высушенная солнцем и ветром земля звенит, отдавая тепло.
В один из таких вечеров, подходя к дому с другом и соседом Борькой, они увидели у ворот Борькиного отца, дядь Лёшу. Он был, по случаю жары, в майке, которая одна белела в сгустившихся сумерках. Лица не было видно, только красный огонёк папиросы подсвечивал усы. В этом не было ничего необычного – дядь Лёша частенько выходил встречать сына, и Ваня уже приготовился, бросив на ходу «здрасте», войти в ворота. Но в этот раз сосед крепко взял его за плечо:
– Стой, сынок… И ты, Борька, стой.
Только тут Ваня заметил, что в окнах их квартиры темно. Но он не испытал никаких дурных предчувствий – так прочен и надёжен казался ему мир его детства, что тревожные мысли если и посещали его вихрастую голову, то уж точно не задерживались в ней. Всё, что было вокруг плохого и непонятного, казалось далёким, происходящим с какими-то другими людьми.
– У вас никого нет. Сейчас мы идём к нам, – сказал дядь Лёша каким-то чужим голосом и повел их через ворота вглубь двора, где, в полуподвальном этаже, жила Борькина семья. В передней комнате ярко горела лампочка под потолком, а у старой, дореволюционной ещё плиты, стояла Борькина мать, тётя Дуся. В комнате, которая «при господах» была кухней в этом большом доме, аппетитно пахло борщом и жаренной на постном масле картошкой с луком. Вторая, сейчас тёмная комната, бывшая кухаркина, дверь в которую была открыта, служила родителям спальней, а Борька спал здесь – на кухне, на топчане за занавеской, в бывшей кладовой.
– Ну, хлопцы, мыть руки и за стол! – приказал дядь Лёша и подтолкнул их к висящему на стене умывальнику. Пока они с Борькой возились с мылом и полотенцем, тётя Дуся принялась накрывать. Её муж уже сидел на хозяйском месте, напротив двери, перед ним стояла глубокая миска с борщом. На большой плоской тарелке посреди некрашеного массивного стола лежали горкой ломти хлеба, были разложены ложки. Мальчики сели рядком, по левую руку от хозяина. Ваня спросил:
– Дядь Лёш, а где мама с папой?
Тот глянул на мальчика и отвёл глаза.
– Вот поешь, тогда скажу. Садись, мать, уже…
Только теперь, когда Дуся села напротив, Ваня увидел её лицо. Оно было опухшим, а глаза – красными. Тут Ваня впервые встревожился: Матвеевы жили дружно, и он никогда не видел, чтоб Дуся плакала.
Но ужасно хотелось есть, Борька уже рядом молотил ложкой, и Ваня последовал его примеру…
Только когда непривычно молчаливая Дуся поставила перед ними по стакану узвара, Алексей Петрович решительно прокашлялся и заговорил.
– Вот что, Иван… (Ваня даже не сразу понял, что обращаются к нему). Ты уже большой, поэтому говорю тебе как есть: твоих сегодня забрали…
Не было смысла спрашивать, кто забрал и куда: это знали
