ту самую зловещую вульву пустоты».
И следом вытекли несколько горьких слезинок, не несущих ничего: ни облегчения, ни раската боли. И он то ли забылся, то ли уснул.
Проспал он около десяти часов. Проснулся к вечеру. Но не на полу, где засыпал, а на кровати. Вспомнить, как он туда перешел, он не мог, да и не хотел. Юноша сел в кровати и долго думал об этой смерти, припоминал свои мысли, детали соревнования, лица, выражения и, главное, свои прогнозы: «Вот, помогу, метису, и стану чуть лучше, а потом возьмусь за китовраса, за первый заказ, за мечту». И даже та праздничная туча, похожая на зарево радости, ему вспомнилась, и его зашкаливающее, гигикающее счастье и перевдохновленность. А сейчас заказ был где-то уже далеко, точно в чертогах рая, и там же высоко парила мысль об искусстве, а сам он сидел и кашлял от серы, сквозившей из пакостных нижних врат.
– Вот, погиб человек, а сейчас еще какого-то таджика невинного посадят, и всё я запустил…
Об успехе своего первого заказа он уже не мечтал, не пытался купить его благими делами, выслужить его, спрясть, унюхать интуицией его секреты, не пытался отдать ему дань и уважение и преклонить перед ним и искусством колено. Ему казалось, что всё уже, увы, провалено. Всё. Подходил четвертый день, а он не открывал книг, не работал над эскизами. И даже заползала в его удручённую голову мысль, мол, откажусь от всего, от всего художества разом, ведь художник должен быть чист, а он…А он нет. И снова-снова восставала в его уме эта случайная смерть. Нежин ерошил себе волосы, бил себя по щекам, тянул за уши, пытаясь чуть-чуть активизировать усталый потерянный ум, но никак, никак не мог понять, в чем дело, почему так произошло. И ведь, если бы не появлялось то намерение «спрясть» успех картины, достигнув гармонии с миром, он бы так не убивался, но вот его-то намерение… У него ведь было намерение! И уже сложнее было убедить себя, что это независящая от него череда случайностей. И опять-таки на ум приходило кольцо.
– Стало быть, сейчас мне надо помочь тому таджику, которого посадят ни за что ни про что…А вдруг мне просто пытаются объяснить, что моя прядильня – зло, и, если я дальше буду на неё настраиваться, усердствовать, то дальше буду нести несчастья, и надо срочно прекратить и не подчиняться внутреннему голосу? Но, шут гороховый, сколько же во мне гордыни! Считаю, якобы мне будут объяснять что-то смертью человека! Надо выкинуть все эти правила и просто работать.
Он попытался приблизиться к станку, но поморщился. Всё в нём протестовало. Как будто напоролся на невидимые штыки, с которых капала кровь метиса, а из-за штыков, точно шорох, ядовито шелестели голоса: «По твоей вине… Вина твоя… И что ты хочешь? Радость творчества? Успеха росписи? Твой китоврас станет похожим на сатира с козлиной бородой. Иди отсюда, убийца от добра! Ты перевёртыш!».
В окне снова висела тьма. Юноша подсчитал деньги и, не зная, что с собой делать, решил пойти в Дымовину, забыться в её чаду и угаре. Хотя правило предписывало иное.
«Го-о-ол!!!Го-о-ол!» –
