морем восходил диск луны цвета меда. В маленьком порту рыбаков еще замечалось некоторое движение.
Женщины, обнаженные по пояс, держа между ног отрепье, служившее им одеждой, стоя в воде, мыли рыбу, потом, положив ее в корзины, ставили их на голову и шли, таща за собой виснувших на них малюток. С судов сходили группы людей и направлялись к нищенским постройкам у подножия храма – это были матросы, разыскивающие таверны и публичные дома.
Грек знал их обычаи. Таких портов, как этот, он видел много. Храм на высоте служил вехой морякам; под ним внизу было вино, дешевая любовь и кровавые схватки, как финал праздника. Грек подумал было пойти в город, но это было далеко, и он не знал дороги. Он решил остаться тут и поспать где-нибудь до восхода солнца.
Он вошел в узкие кривые переулки между не в ряд построенными, будто случайно с неба упавшими домишками, с их земляными стенами, тростниковыми крышами, узкими оконцами, с отверстиями, завешанными оборванными коврами вместо дверей. В некоторых, менее нищенских домах жили торговцы, доставлявшие продовольствие на суда, маклеры, продававшие зерно, и те, кто с помощью нескольких рабов доставали воду из источников долины и снабжали ею корабли. Но большей частью в этих жилищах помещались кабаки, таверны и публичные дома.
На некоторых из этих заведений красовались греческие, латинские и иберийские вывески, намалеванные охрой.
Кто-то окликнул грека. Толстый лысый человек, стоя у своего порога, делал ему какие-то знаки.
– Здравствуй, сын Афин, – он назвал имя самого известного греческого народа, – проходи сюда, будешь между своими: мои предки были оттуда. Посмотри на вывеску моего трактира: «Паллада Афина». Ты у меня найдешь лауронское вино, не уступающее аттическим. Если хочешь попробовать кельтийское пиво, оно есть у меня. Могу, если желаешь, предложить тебе и бутылочку самосского вина, такого доброкачественного, как сама богиня Афина, украшающая мою вывеску.
Грек сделал, улыбаясь, отрицательный знак, а велеречивый трактирщик уже приподнимал завесу своего логовища, пропуская в него толпу матросов.
Через несколько минут грека остановил свисток, как будто призывавший его из глубины одной хижины. Старуха, закутанная в черный плащ, стоя у двери, делала ему знаки. Внутри, при свете глиняной лампады, подвешенной на цепочке, было видно несколько женщин, сидевших на циновках с видом смирившихся животных и проявлявших жизнь только застывшей улыбкой, показывающей их блестящие зубы.
– Ты, однако, прыткая, мать, – сказал, смеясь, иностранец.
– Постой, сын Зевса, – возразила старуха на эллинском языке, исковерканном грубым акцентом и свистящим дыханием ее беззубого рта, – я сейчас узнала, что ты грек. Все твои соотечественники прекрасны и веселого нрава, а ты похож на Аполлона, ищущего сестру свою небесную. Войди, здесь ты найдешь… – И, схватив иностранца за его хламиду так сильно, что чуть не разорвала ее, старуха начала перечислять все прелести ее иберийских, балеарских и африканских питомиц. Одна была высока и величественна,
