достаточно. Достаточно для Абаль, его дикой розы, цветка его взгляда, света во тьме. Она ослабела и не смогла сопротивляться болезни, когда та пришла. У него не было излишков и нечего было продать или обменять в Карсери на еду или лекарство, которые могли спасти дочь.
Когда Ахмед дошел до угла дома, одинокий плач внутри стал хором. Сейчас мужчина думал только об одном: никогда больше его близкие не будут умирать от того, что он слишком беден и не может их прокормить.
Из загона на него уставились два вола, пережевывающих мякину. Как и сам Ахмед, они были тоще, чем следовало. Но волы все равно могут справиться с работой, и лучше сейчас, чем в обычное время, после лишних трех месяцев голода.
Ахмед открыл ворота, прошел мимо животных, уперся плечом в стену и снял с нее плуг. Тот был тяжелым, сделанным из развилки бука, где от ствола дерева отходили две толстые ветви. Ахмед почти не чувствовал его тяжести, как и тяжести однорядной бороны и ремней, подхваченных с пола. Он не смотрел на ремни. Первое шитье Абаль, синий бисер по всей длине кожи, оберег от дурного глаза.
Он щелкнул языком. Даже если волы считали, что для таких звуков еще рано, они послушались и вышли во двор.
Некоторые мужчины пошли за ним. Кто-то крикнул: «Ахмед, что ты делаешь? Ахмед, тебя взял джинн?» Он не обращал на них внимания. Если он собирается сделать, что должен, тогда это нужно сделать в первую очередь. Когда он уйдет, никто не будет знать, вернется ли он. Но если он сейчас подготовит землю, его вдова и дети смогут хотя бы засеять поле в сезон.
«Иншалла». Все в руках Бога, как всегда. Но Его воля может проявляться в усилиях человека.
Ахмед направлял волов свистом, перемежая его ударами прихваченного хлыста. Вес, который он тащил, заставлял брести неторопливо, как они. Человек и животные медленно выбрались из чаши деревни на холмы, лежащие за ней.
У него был кусок земли, который он никогда не вспахивал, только трава и пасущиеся на ней козы. Если какая-то земля и может дать его семье достойный урожай, то только эта. Добравшись наконец до места, Ахмед снял свою ношу и пустил волов пастись на опавших листьях в тополиной рощице, а сам стал ходить прямыми линиями, наклоняясь за мелкими камушками – подобрать и отбросить в сторону, и нагибаясь к большим – поднять и отнести на край поля.
Он не думал. Не чувствовал. Не помнил.
«Йа даим, йа даим», – монотонно пел он, как делал во время сева или жатвы. Распев, чтобы продолжать работу, хранить жизнь, как она есть, удерживать в ней человека. Он не помог раньше, но помог сейчас, когда пришла боль, помог преодолевать ее, весь день, до темноты, останавливаясь только для молитвы, а после сломать ледяную корку на маленьком пруду и сосать осколки.
Землю уже выбелил свет звезд и луны, когда Ахмед заметил рядом с волами два силуэта. Двое его сыновей. Мунир, старший, ему семь. Мустак, почти такой же высокий в свои пять. Один держал бурдюк молока, немного сыра в тряпице и круг подсушенного хлеба, второй – овчинный тулуп
