до изгнания из сообщества сюрреалистов самого Арто.
В это же время, в ноябре 1926 года, Арто пишет еще один манифест – «Манифест абортивного театра»: там он мечтает о театре, каждый жест в котором «будет нести в себе всю фатальность жизни и все таинственные встречи из снов»[32]. Однако к этому времени Арто «полностью убедился», что в реальности такой театр существовать не может. Желчность, с которой нападали на его театральные проекты сюрреалисты, особенно Бретон, объяснялась их уверенностью, что театр – по сути своей буржуазное искусство, ориентированное на прибыль. Как раз в это время сюрреалисты сблизились с Французской коммунистической партией.
Открытый спор между Арто и Бретоном начался как спор о революции. Бретон пытался втянуть объединение сюрреалистов в политику. Он считал, что на ниве литературной провокации сюрреализм все, что мог, уже совершил: значит, настало время коллективно, сохраняя некоторую автономию, вступить в Коммунистическую партию и заняться общественной деятельностью. В последующие годы Бретону пришлось понять, что эти два движения – художественное и политическое – ни «слить», ни даже примирить невозможно: в 1925 году он порвал с коммунизмом, а в дальнейшем осыпал бранью Сталина.
Для Арто же революция не могла быть политической – только физической. Что толку менять общество, если наше тело остается неизменным? Это одно из немногих убеждений, которое он пронес, не изменяя ему, через всю жизнь.
С этим же вопросом пришлось ему столкнуться вновь в 1947 году, когда Бретон пригласил Арто принять участие в «Интернациональной Сюрреалистической Выставке» в одной из коммерческих художественных галерей Парижа. Арто отказался, подчеркнув, что они с Бретоном категорически расходятся в позициях, и не удержался от тирады, выдающей его давнюю обиду: «Не удивлюсь, если после этого ты повернешься ко мне спиной, как уже было в 1925 году, если плюнешь на мой труп и на мои идеи, если облюешь меня с ног до головы…».[33]
В 1925–1926 гг. «революция» была для Арто важнейшим понятием, тесно связанным с его концепцией искусства как эксперимента над человеческим телом. Если удастся преобразить тело – жестами, фильмами, театром, литературой – резко преобразится и сам мир: «Революционные силы, заключенные в движении, способны раскачать основы мирового порядка, изменить угол реальности»[34]. Любые политические структуры и организации для Арто прокляты; столь же резко отрицал он и психоанализ, пытавшийся накинуть на его бурный темперамент узду систематизации. Он высмеивал сюрреалистов за то, что идея революции сделалась для них каким-то неприкосновенным фетишем, и обличал марксизм как «последний гнилой плод западного менталитета»[35]. (Впрочем, определенное восхищение вызывал у него имперский коммунизм инков.) Спор о смысле и применении понятия «революции» длился весь последний год пребывания Арто в компании
ОС II, 1973, р. 30.
L'Ephemere, #8, Paris, 1968, p. 13.
In Broad. Night of the Surrealist Nluff, ОС I**, p. 60.
Full Stop, там же, p. 72.
