тайно нательный крестик выбился наружу, и все заметили это.
– Крещеный греками? Возьмите! – рыкнул князь с каменным выражением лица.
И тут же схватили, поволокли. Юрий Петрович закричал с мольбой и отчаянием:
– Я хотел, как лучше! Отпустите! – взывал он, потный от духоты и страха.
Что им надо? Куда тащат? Неужели в огонь?! Нет! Нет!
Пламя дышит прямо в лицо, тело горит, будто внутрь насыпали раскаленных углей. Жаркая пасть огня приближается – да ведь это открытый проем печи, в котором ярко-малиновым светом пылают догорающие дощечки. Только черные знаки-буквы отчего-то остались прежними, даже проступили четче и выразительней, будто огонь отделил их от дерева, и они теперь существовали отдельно, сами по себе.
Юрий Петрович попытался увернуться от квадратного зева печи, но он оказывался то справа, то слева, то сзади, а несгоревшие буквы стали похожи на черных огромных муравьев, которые начали выползать из очага и впиваться во все суставы железными раскаленными клещами. Зачем, зачем они это делают? Я же не сжег дощечки, я хотел, да! Но не сжег, они пропали раньше, не надо меня в печь, я их не сжигал! А-а-а!
– Али! Помоги мне! – изо всех сил крикнул Юрий Петрович.
Но рот открывался с неимоверным усилием, и из него не исходило ни звука, губы двигались, как у молчаливой рыбы. А ноги, будто чугунные столбы, намертво пригвоздились к полу, не давая возможности убежать или скрыться. Тень Изенбека была совсем рядом, у шкафа, но не слышала призывов о помощи и продолжала стоять задумчиво и неподвижно. Потом так же, молча, протянула жестяную коробочку из-под индийского чая. Крышка была открыта, и внутри белел порошок…
Юрий Петрович заметался в постели и пробудился оттого, что услышал собственный крик. Сознание медленно и неохотно возвратилось к нему. Он ощутил что-то мокро-прохладное на груди, острый запах уксуса и обеспокоенно-участливый голос жены:
– Юра, тебе лучше? Ты так нервничал, что-то кричал по-русски… Ну, вот хорошо, пришел в себя. Поешь что-нибудь?
Миролюбов отрицательно качнул головой.
«Дело действительно очень плохо», – в отчаянии подумала мадам Жанна. Юра всегда любил покушать, и равнодушие к пище теперь пугало ее.
– О чем я кричал? – слабо спросил Миролюбов.
– Я ничего не поняла. Хотя, кажется, ты назвал имя… Изенбека… – Мадам Жанна помедлила, прежде чем сказать. Это имя почти не произносилось в семье, хотя незримо присутствовало всегда. Тонким женским чутьем она ощущала, что Юра старается избегать даже упоминания об Изенбеке. Может, Юре было неприятно, что в трудные моменты они были вынуждены продавать картины художника. Хотя Юра работал дома, писал, но то, что покойный Изенбек всякий раз выручал их из очередного безвыходного положения, наверное, больно ранило мужское самолюбие…
– Да… помню… Конец… мне конец… – обреченно прошептал Миролюбов. Даже на слезы у него уже не было сил.
