стелил скатерку на столик, ставил соль, миски, а она сидела и смотрела, как Дмитрий ест. Это не мешало ему – наоборот. Впервые он ел с удовольствием.
Осуга стоял у двери и тоже смотрел. Сам он уже пообедал с челядью.
– Осугушка, что я тебя попрошу, милый, – сказала бабушка.
– Чего изволишь, княгиня, я тебе всегда…
– Вот чего – не пей ты часто, милый, не пей…
Седоватое хищноносое лицо Осуги стало медленно буреть, глаза забегали.
– Да разве я, княгиня… – Голос его осип, осекся.
– Не пей, Осугушка, и тебя жаль, и Димитрия. Михайло-то мой не пьет, и ты не пей. Много еще на Руси пропьют добрых голов. А дашь ли мне слово? А?
Она все улыбалась тихо, но старый дядька насупился: он знал, что великий князь ненавидит пьянство и его терпит при Дмитрии только за верность и любовь к сыну, которого он нянчил с четырех лет. Он знал также, что княгиня Ксения никогда не пожалуется на него и сейчас не пугает, а истинно жалеет. Морщины его еще гуще побурели, а жесткий взгляд стал прозрачен от борьбы:
– Что ж, тебе дам роту, княгиня…
– Клястись грешно, Осугушка, ты дай свое слово. Одно.
Ксения выпрямилась.
– Вот оно, мое слово. Одно: брошу! – глухо выговорил Осуга, поклонился и вышел, забыв убрать миски со стола.
Дмитрий смотрел на бабушку, приоткрыв рот. Она опять покачивала головой, про себя чему-то улыбалась участливо: кого-то вспоминала.
– А он взаправду пить бросит? – спросил он.
– Что?
– Осуга пить не бросит!
– Бросит, внучек, бросит.
– А почему?
Она все смотрела куда-то мимо, мягко, печально:
– Потому бросит, что тебя любит.
Дмитрий лег на спину и стал обдумывать эти слова. Пятно солнечное на балке переместилось, но сосновый сучок, заструганный заподлицо, остался на прежнем месте. На этот сучок он смотрел всю жизнь, когда засыпал. Он любил засыпать на спине. «Кто на спине спит, тот врага не боится», – говаривал Осуга. «А я люблю Осугу? Люблю». Сейчас, когда бабушка сидела рядом, ему казалось, что он любит всех. Это было, оказывается, так просто – быть, как она, когда она рядом. Она-то действительно всех жалеет. «Даже татар?» Он вспомнил безнадежное личико мертвого татарина, который сказал ему правду. Сейчас даже татары не пугали привычной тошнотой, будто их и не было вовсе на свете. Да здесь их, и правда, не было: везде, кроме этой полутемной опочивальни, рядом с бабушкой Ксенией, было ОНО, но сюда оно не давило. Он ощущал это всем своим освобожденным телом.
И поэтому захотелось спать. Веки медленно опустились, поднялись и опять опустились на уходящий в туман взгляд. «Бабушка тоже поспит», – подумал он напоследок.
Но старая женщина не спала: она сидела неподвижно, думала о нем, слушала, как все ровнее и глубже становилось его дыхание.
Да, он очень исхудал: виски запали, на шее бьется жилка. Слишком много
