что я слишком подавлен семейной трагедией.
Все остальные плакальщики, читавшие молитвы по усопшим в синагоге Хопкинсона, были не моложе сорока. Исгадаль в’искадаш ш’мэй рабо… Я намеренно читал это так, чтобы вызывать жалость. Спустя много лет один мой товарищ-психолог предположил, что причиной этого могла быть обида – обида на отца за то, что он покинул меня. Но тогда я не проводил никакого анализа. Отец был мне другом, и все. Однако другого объяснения я сейчас найти не могу. Почему я не пошел на похороны? Почему не плакал? Ведь мы с отцом были очень близки. Я до сих пор помню, как сидел у него на плече на параде в День благодарения. Почему я стал использовать его смерть для того, чтобы получить какое-то преимущество в глазах других? Стараясь вызвать у окружающих жалость, я лишь проявлял еще большее возмущение его смертью.
Если какой-то мужчина приглашал нашу мать на свидание, мы с братом начинали швыряться вещами и драться, как только он заходил к нам в дом. Мы делали все, чтобы у него не возникло ни малейшего желания вернуться. Позже мы оба сильно об этом жалели. Дженни Зайгер могла бы вновь стать счастливой, и мы тоже получили бы свою долю счастья.
Молодая женщина, потерявшая сына, мужа и мать, не имеющая работы, она одна растила двух мальчишек. Мать научила меня не унывать – и научила на собственном примере. Через какое-то время она пошла работать на швейную фабрику. Денег стало ненамного больше, но мы теперь не зависели от пособия и перестали бояться социальных инспекций.
Я никогда не видел, чтобы мать покупала что-нибудь для себя. Она жила ради сыновей. Каждый день в одно и то же время она готовила и подавала нам обед. Бараньи отбивные, прожаренные, сочащиеся жирком. Телячьи котлетки в сухарях. Каша. Картофельный кугель, за который не жалко и жизнь отдать. Мать не знала, что ее блюда были «умело приготовленным путем к инфаркту». Если хотите понять, на что была похожа восточно-европейская еврейская кухня, можете посетить Sammy’s Roumanian Steak House на Лауэр-Ист-Сайд в Нью-Йорке. Еда там замечательная. Но перед уходом вам обязательно дадут Bromo-Zeltzer.
Нетрудно догадаться, почему в еврейских ресторанах такие большие порции и почему в моей семье еда была всем. Много веков подряд в жизни евреев не было никакой стабильности. В любой момент у них могли отобрать и имущество, и жизнь, и любая трапеза могла оказаться последней. Поэтому еда должна была быть превосходной, и съедать ее было необходимо всю, до последней крошки. Таков был закон жизни. Второй причиной, по которой полагалось ничего не оставлять на тарелках, было существование людей, у которых не было возможности хорошо питаться. Выбрасывать пищу, когда кто-то голодает, считалось кощунством.
Мать воспринимала как личное оскорбление, если мы что-то оставляли на тарелках. Даже если весь обед был съеден, но оставался маленький кусочек вишневого пирога, она говорила: «Ешьте, не расстраивайте меня». Я не помню, чтобы мать когда-либо ела вместе с нами. Она готовила, накрывала на стол, садилась и смотрела, как мы едим.
