к моим губам палец, призывая к молчанию, хотя вокруг и без того было очень тихо.
А потом Мэгги отошла от меня. Я слышал, как она спустилась по лестнице, а я остался стоять, как столб, на прежнем месте. Пока я гадал, где мы и что вообще происходит, Мэгги вдруг закричала во все горло:
– Браво! Браво! Бис!
Ее крик настолько меня испугал, что я сорвал с глаз повязку и увидел, что стою на сцене летнего театра, а моя жена со свечой в руках бегает туда и сюда вдоль передних рядов, размахивает руками и вопит, как индеец. На креслах первого ряда она рассадила штук пятнадцать вырезанных из картона людей, каждый из которых тоже держал в руке горящую свечу. Мэгги кричала и улюлюкала еще минут десять, продолжая размахивать руками и пританцовывать, как человек, нашедший золотую жилу, или как фанат на концерте кумира.
Когда мне удалось наконец ее успокоить (а это тоже заняло немало времени), мы сели во втором ряду, закинули ноги на спинки первого и, поедая бутерброды с индейкой, стали смотреть шоу, которое разворачивалось только в нашем воображении. Когда, доев последний бутерброд, я наклонился, чтобы поцеловать Мэгги, у нее в уголках губ осталась горчица. До сих пор я ощущаю этот вкус.
Что я хочу сказать… Понимаете, Мэгги могла высмеять меня, могла даже выставить дураком, пытающимся разобраться в вещах, которые не имеют ко мне никакого отношения, находятся вне… Но она поступила иначе. Она привезла меня сюда, вывела на сцену, а сама попыталась изобразить толпу моих преданных поклонников, хотя, бегая с воплями вдоль кресел, где сидели только картонные болванчики, она не могла не чувствовать себя глупо.
И вот я снова оказался здесь. Я смотрел на поблескивающую в лунном свете раковину летнего театра, и перед глазами все расплывалось. Наконец я открыл дверь кабины, спустился по склону холма и перемахнул сетчатый забор. Пройдя по центральному проходу, я поднялся на сцену и повернулся лицом к залу. Лунный свет отражался от спинок кресел и блестел, как десятки, сотни горящих свечей, но я так и не издал ни звука. У меня не было слов – только слезы, но мне не хотелось проливать их здесь, пусть даже в зале не было ни одного зрителя.
Сдерживаясь из последних сил, я лег на шершавые доски сцены, пытаясь скрыться от демонов, питавших мои сомнения.
Глава 8
Кафедра английского языка назвала мой курс «Анализ текста и литературное творчество» в явной надежде, что именно этим студенты и будут заниматься в течение первого семестра. Специфика предмета, который мне предстояло преподавать, состояла в том, что начиная с первого же занятия студентам необходимо было работать с полной самоотдачей, развивая соответствующие навыки и накапливая знания, чтобы в конце семестра успешно написать зачетную работу. Тот, кому вздумалось бы филонить, рассчитывая на удачу, на везение, рисковал нажить серьезные проблемы (неудовлетворительный результат на зачете означал как минимум необходимость прослушать тот же учебный курс во второй раз), и большинство моих студентов, кажется, это понимало. Учебный план, правда,
