ухватить на Камчатке лишние чины и пенсион за то, что несколько лет проживут без балов. Я сказал ясно, что теперь всем придется забыть свою корысть и каждый должен сражаться насмерть, хотя им того не хочется и не затем ехали они из Петербурга на Камчатку. Верно, Юленька, ты знаешь, про кого я говорю. Здешние же, камчатские, напротив, рады случаю отличиться, хотя и не верят, что их Камчатку кто-то может поколебать, кроме вулкана. Нет, они тоже заблуждаются и не знают, что у Камчатки есть друзья, но есть и враги страшнее вулканов. Вулканы не могли за сотни лет искоренить жизнь, и того не могут и враги! Только мы сами сможем это сделать своими бумагами и глупостями. Все это так обидно, что я предпочитаю молчать. Дай мне ужинать, я так проголодался… Где канал для окружения англичан? Где все эти планы, которые составлял Муравьев, лазая в сорок девятом году по Никольской сопке? Прошло пять лет, а что сделано? И жаль, что на всей Камчатке у меня нет своих людей и только твой двоюродный брат Дмитрий Петрович Максутов служит на «Оливуце». Но и того я не взял к себе. Нет, служить надо так, чтобы собрать всех своих, и хорошо, что на «Авроре» придет Коля Фесун, и тогда я смогу написать сестре, что сердечно рад родственнику.
– Но что все-таки решили? – серьезно и озабоченно спросила Юлия Егоровна, когда служанка, пожилая Харитина, русская молоканка с Украины, которую тут называли хохлушкой, принесла галушки в сметане и варенец.
Завойко снял и отдал ей мундир, повязался салфеткой и уселся за свои любимые кушанья.
– Что я сделал для Камчатки, не забудется никогда! – не слушая жены, продолжал он. – Кто до меня подумал, что можно завезти триста коров на Камчатку? Если бы даже вся половина этих коров передохла при перевозке, и то бы никто не удивился и не упрекнул меня! Даже Камехамеха взволнован таким обстоятельством. Дядюшка Фердинанд Петрович в изгнании производит на заводе эстляндский спирт и требует, чтобы я торговал им на Камчатке. Я ему не отказывал, хотя душа моя не лежит к тому, чтобы спаивать народ. Но я дядюшке доказал, что могу дать людям не водку, а молоко и вот эти галушки со сметаной, которых на Камчатке не знали.
Юлия Егоровна терпеливо слушала своего мужа. На этого практичного и на редкость работоспособного человека иногда находили припадки разговорчивости и хвастливости. Может быть, потому, что его никогда, никто в жизни не хвалил. Он много лет прожил в далекой глуши, безропотно трудясь и постоянно вывертываясь из разных неприятностей. С него лишь требовали, зная, что он все вытерпит.
Лишь она, понимая, каково ему приходится, добрым и ласковым взором выражала свою признательность, и то изредка. Похвалы мужу были не в ее характере. И вот он, как видно, сам восполнял то, чего не давали ему окружающие. Иногда он начинал жаловаться на свою жизнь, бранить Петербург, иркутского губернатора, становился груб и резок. Он в речах был так же неукротим, как и в делах. Припадки разговорчивости за столом иногда заканчивались бранью по адресу родственников жены и всех баронов вообще.
