беседы и настоятельной, неотложной потребностью углубиться в эти переживания. Попытки разобраться в себе, размышления о своем пути, судьбе, сущности и правильном месте в мире составляли для Мичи предмет особого внимания и заботы; занятию этому он неизменно предавался охотно и увлеченно – в тишине и уединении, разумеется. Последними Мичи располагал в избытке – если не брать в расчет того времени, что посвящено было добыванию средств на жизнь – так что великое множество вечеров успел посвятить осмыслению и переосмыслению собственной жизни. Плодами подобных раздумий он не то, чтобы гордился. О какой бы то ни было завершенности, окончательности – особенно в свете последних событий – говорить здесь было явно еще преждевременно, и все же Мичи не только находил самопознание делом весьма занимательным, но и убежден был в несомненной его полезности. Всякое событие, происшествие, даже и просто переживание, мысль привык он взвешивать вдумчиво, рассматривать всесторонне – и теперь внимание его захвачено было возможностью под незнакомым углом взглянуть на собственный жизненный путь, сосредоточиться на взаимосвязях между всем, что знал он о себе прежде – и тем, что открыто было ему теперь ойей сплетения судеб. Потребность все хорошенько обдумать становилась все неотложней и настоятельней – но и каждое мгновение в обществе замечательного старика казалось поистине драгоценным. Обыкновенно в подобных обстоятельствах Мичи предпочел бы молча и не спеша переваривать пережитое – но сейчас ему отчего-то больше хотелось выговориться, хотелось неудержимо, будто сама его история требовала выхода, просилась наружу, желала оказаться рассказанной и услышанной. Думать вслух, делиться своими мыслями было для Мичи делом не слишком еще привычным: лучшим среди своих собеседников он неизменно полагал Мичи времен поздней осени; к нему обыкновенно и обращался, в надежде быть до конца, по-настоящему понятым. Аши, с иной стороны, очевидно был вовсе не прочь выслушать хороший рассказ – только вот достаточно ли хороша, подходит ли, годится ли для беседы эта вереница оживающих, вспыхивающих красками, запахами и звуками воспоминаний? Кому, кроме самого Мичи, могло это быть действительно интересно? Аши? Уверенности все же не было.
– Аши, скажи – ты ведь не из одной вежливости спрашиваешь? В смысле, правда хочешь узнать?
Тот увлеченно закивал, изображая крайнюю степень нетерпения.
– Только знаешь, история та еще у меня. Своеобразная, скажем так. Предупреждаю, в общем, заранее. И что хуже всего – толком в ней до сих пор и сам же не разобрался.
Аши потянулся к жаровне, снял джуми с песка и добавил в кружки горячей ойи, наполнив их почти до краев. Отпив пару глотков, он удовлетворенно заметил:
– Крепчает. Хорошо сделано, Мичи!
И, вдруг став неожиданно серьезным и собранным, добавил:
– Уж какая она там ни есть, история-то – ты, знай, пей себе, да рассказывай. Сам-то понял хоть, чего наварил тут?