Что она будет ждать, не осудит безоговорочно… и тому подобное. Но она остановила меня взглядом. Взглядом, который я до конца дней не забуду, ибо в нем сквозила чуть ли не ненависть, а ненависть так же не шла ей, как злость – Богородице; это противоречило самой природе вещей.
Мы молча пошли к воротам. Я простился с ней под уличным фонарем. У садика, где буйно цвела сирень. Ни прикосновения. Ни единого слова. Два юных лица, вдруг постаревших, обращены друг к другу. Миг из тех, что длятся и после того, как остальные звуки, предметы, вся та будничная улица отданы праху и забвению. Бледные лица. Запах сирени. И бездонная тьма.
…Он остановился. Голос его не дрогнул; но я вспомнил Алисон, ее последний взгляд.
– Вот и все. Четырьмя днями позже я полсуток прострадал в трюмной сырости греческого грузового судна в ливерпульских доках.
Молчание.
– И вы больше с ней не виделись?
В вышине запищала летучая мышь.
– Она умерла.
– Скоро? – не отставал я.
– Ранним утром девятнадцатого февраля тысяча девятьсот шестнадцатого года. – Я вгляделся в его лицо, но было слишком темно. – Началась эпидемия брюшного тифа. Она работала в госпитале.
– Бедняжка.
– Все в прошлом.
– Вы как бы воскрешаете это. – Он наклонился ко мне, не понимая. – Запах сирени.
– Старческие сантименты. Прошу прощения.
Он смотрел в ночь. Мышь пронеслась так низко, что ее силуэт на долю мгновения заслонил Млечный Путь.
– Потому вы и не женитесь?
– Мертвые живы.
Чернота леса. Я напрягся: шагов не слышно. Предчувствие.
– Каким образом?
И снова он помолчал, будто молчание ответит мне лучше, чем слова; но когда я уже решил, что ответа не будет, он произнес:
– Живы любовью.
Он обращался точно не ко мне, а ко всему окружающему; точно там, в тени у дверей, стояла и прислушивалась она; точно рассказ напомнил ему, подтвердил заново некий великий закон. Я не смог справиться с волнением и на сей раз ничего не спросил.
Через минуту он повернулся ко мне.
– Рад буду видеть вас на той неделе. Если выберете время.
– Когда вы приглашаете, ничто не может мне помешать.
– Хорошо. Приятно слышать. – Но удовольствие он выражал скорее из вежливости. К нему вернулось все его чванство. Он встал. – В кровать. Уже поздно.
Отвел меня в мою комнату, нагнулся, чтобы зажечь лампу.
– Я не желаю, чтобы в деревне обсуждали мою биографию.
– Это исключено.
Выпрямился, посмотрел на меня.
– Ну-с, в субботу мне ждать вас?
Я улыбнулся:
– Вы знаете, что да. Никогда не забуду эти два дня. Хоть и
