язык на плечо, а ни одного занятия не пропустил.
– Нет, ты сюда послушай. Он меня – поджег: масляный бак, трубки бензиновые. Внутри загорелся. Пару! А тут еще ударил мне в козырек, разбил очки, стекла летят из козырька, слезы текут. Ну я что – рванул под него, сорвал очки! Соломатин меня прикрыл. И знаешь – горю, а страха нет – времени не хватает! Сел все же, сам не обгорел, сапоги сгорели, самолет сгорел.
– Я же вижу – сейчас свалят нашего парня. А я еще два виража сделал, он мне помахал: иди! Я был не парный, кидался вышибать «мессеров» у тех, кто нуждался.
– Ох, и я же тогда привез пробоин, избили меня, как старую куропатку.
– Я двенадцать раз ходил на этого фрица, подзакоптил! Вижу – мотает головой – верный куш есть! На расстоянии двадцати пяти метров пушкой его сбил.
– Да, вообще надо сказать – немец не любит бой на горизонталях, старается перейти на вертикальный.
– Вот это сказанул!
– А что?
– Да кто же этого не знает? Это уж в деревне девки знают: он отрывается от резких виражей.
– Эх, «чаечек» надо было тогда получше прикрыть, там люди хорошие.
Потом стало тихо, и кто-то сказал:
– Уйдем завтра чуть свет, а Демидов останется тут один.
– Ну, ребята, кто куда, а я в сберкассу, – надо в деревню сходить.
– Прощальный визит – пошли!
Ночью все вокруг – река, поля, лес – было так тихо и прекрасно, что казалось, в мире не может быть ни вражды, ни измены, ни голода, ни старости, а одна лишь счастливая любовь. Облака наплывали на луну, и она шла в сером дыму, и дым застилал землю. Мало кто ночевал в эту ночь в блиндажах. На лесной опушке, у деревенских заборов мелькали белые платки, слышался смех. В тишине вздрагивало дерево, испуганное ночным сновидением, а иногда речная вода неразборчиво бормотала и вновь беззвучно скользила.
Пришел горький час для любви – час разлуки, час судьбы, – одну, что плачет, забудут на второй день, других разлучит смерть, кому-то судьба присудит верность, встречу.
Но вот пришло утро. Заревели моторы, плоский самолетный ветер прижал охваченную смятением траву, и тысячи тысяч водяных капель затрепетали на солнце… Боевые самолеты, один за другим взбираясь на синюю гору, поднимают в небо пушки и пулеметы, кружат, ждут товарищей, строятся звеньями…
И то, что ночью казалось таким необъятным, уходит, тонет в синем небе…
Видны серые коробочки-дома, прямоугольники огородов, они скользят, уходят под крыло самолета… Уже не видна тропка, поросшая травой, не видна могила Демидова… Пошли! И вот лес дрогнул, пополз под крыло самолета.
– Здравствуй, Вера! – сказал Викторов.
39
В пять часов утра дневальные стали будить заключенных. Стояла глубокая ночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются тюрьмы, узловые железнодорожные станции, приемные покои в городских больницах.
Тысячи людей, харкая, кашляя, подтягивали ватные штаны, наворачивали на ноги
