Лерма пишет бабушке в Тарханы, просит посодействовать отставке. И прислать Шекспира.
Жаркое, душное лето, и листья уже пожелтели.
Как Мартышу доказать всем – и окончательно, непременно-с окончательно! – что он не Грушницкий, не марионетка Печорина-Лермы?
А просто делать наоборот: Грушницкий в романе не стреляет в Печорина, а Мартыш стрельнёт. Лерма сам на дуэль напрашивается (всё выясняет, где проходит граница нынешней подлости). Вот и узнает, достовернейше.
Десять шагов и три попытки. Вполне хватит.
Дуэльные правила в России принято нарушать.
И нарушали. А потом врали следствию, себя и других выгораживая.
И следователи были рады замять поскорее скандальную исторью. Убийство по неосторожности – самое подходящая версия для начальств.
И все врали, врали – и получили minimum minimorum.
А как же «Божий суд»? Он ждет?
Божий суд грянул в 1924 году. Осуществлялся, как водится, чистыми детскими руками, почти ангельскими (если закрыть глаза на некоторую подпорченность биографий). Беспризорники из колонии в бывшем имении Мартыновых, узнав, кто похоронен в здешнем склепе, разбросали косточки по парку… Сатанинский обряд, забеспокоились некоторые лермонтоведы.
Но это вступили в свои права мощные архетипы. В допетровской Руси так расправлялись с особо опасными государственными преступниками, к примеру, с самозванцами: их не по-христиански бросали диким зверям на растерзание, забивали их прахом пушку…
Лет через тридцать после дуэли Мартынов открыл, что попал в Историю, выделился. Только совсем не так, как мечталось.
Думал, застрелил по неосторожности или, там, сгоряча приятеля-шалопая. С кем не бывает! Оказалось, застрелил гения. Национального поэта.
Николай Соломонович отдал распоряжение своим многочисленным потомкам похоронить себя безвестно, без надписи. Не послушались: похоронили в семейном склепе, с полагающимися почестями.
Степень подлости и степень пустоты… Главным было не количество участников и даже не авторство выстрелов (успел ли выстрелить Лермонтов или нет, стрелял ли из-за кустов засланный казачина и т. п.), а то, что раны умирающему – медленно, четыре часа умирающему, еще живому! – никто не перевязал. Убит же наповал! Врач не нужен. (Так что правильно, господа следователи, медика не взяли на дуэль – не понадобился.)
Вели себя там, на местности, так, как будет нужно потом следствию. То есть грамотно себя вели.
А лекаря в ранах разве разберутся? Плохи наши лекаря.
И бросили Мишеля под ливнем, уехали в город. Исторья закрыта.
Перевязать раны? Зачем? Время Печориных прошло; нынче время Грушницких.
Коллективный Грушницкий – с единой мерой подлости и пустоты. Сия мера их всех уравняла: Монго Столыпина и Васильчикова, Глебова и Мартынова. Стали неразличимо одинаковыми в главном событии их жизни.
А когда прозревшее и забоготворившее поэта М. Ю. Лермонтова человечество потребовало мемуары, пришлось
