суть большевиков – «распропагандировать и убедить». Глубинная суть эсеров и подобных им – «стреляй по всему, что движется». Отрицать это невозможно.
И только впоследствии, когда пришлось импровизировать, когда возникли новые, никакой теорией не предусмотренные ситуации, когда началась не укладывавшаяся в рамки прежних теоретических дискуссий борьба, большевики – и Сталин с ними вместе – озлились. В таком повороте событий нет ничего непонятного, необычного. И нового тоже нет. В точности так обстояло во Франции: начиналось малой кровью и цветами, а кончилось разгулом гильотины. В точности так обстояло и с российскими народовольцами, спервоначалу искренне полагавшими, что достаточно свергнуть самодержца и провозгласить все и всяческие свободы, чтобы миллионные народные массы автоматически превратились в исполненных чистой любви «братьев». Об этой невинной вере прямо-таки открытым текстом повествуют подробнейшие мемуары лидеров «Народной воли» (того же Морозова). И лишь потом, когда теория оказалась решительно несовместима с жизнью, как-то незаметно, сами собой всплыли мысли о динамите, кинжалах и револьверной пальбе…
Глупо отрицать, что поначалу взявшие власть большевики отпускали под честное слово своих противников вроде генерала Краснова…
Итак, что же вынуждало Сталина озлиться?
Первым толчком, без сомнения, был суд над Романом Малиновским, многолетним агентом охранного отделения. У людей идейных, убежденных (а Сталин таковым, безусловно, являлся) это должно было вызвать нешуточный шок, психологический удар, надлом: не рядовой функционер, а один из старых партийных товарищей, член ЦК, близкий к Ленину, оказался примитивным стукачом.
И вдобавок не единственным из видных…
Потом события середины двадцатых годов: смерть Ленина, за которой последовала ожесточенная грызня в верхах, борьба за лидерство в партии, за титул вождя и наследника. Для идейного человека это опять-таки шок: когда былые сподвижники, вроде бы накрепко спаянные единством убеждений и целей, схватываются насмерть, словно откопавшие золотой клад флибустьеры…
В конце двадцатых – начале тридцатых эта борьба еще более обострилась. Как ни убаюкивай себя воспоминаниями о былом единстве, об общих идеалах, жизнь наглядно демонстрирует: верить нельзя никому. Сталин полагал, что Бухарин – его искренний друг, не способный на подлость, а «друг» тем временем с поднятым воротником проскальзывал к противникам Сталина и на равных обсуждал с ними, как бы свергнуть Кобу к чертовой матери. И даже жена Наденька, самый близкий человек, качнулась к противникам…
Что, подобные поганые сюрпризы не сделают человека жестче и подозрительнее? Ну-ну.
А еще позже, когда хлынула информация о заговорах в высшем руководстве партии, армии, госаппарата…
Одним словом, изначально Сталин вовсе не был свирепым. Жизнь заставила…
И все же он до некоторого момента
