сэр.
– Суп?
Можно было подумать, он слышит это слово впервые.
– Картофельный суп.
– Картофельный суп, – эхом повторил он.
– Да, сэр. Я нашел в корзине две неплохие картофелины, и немного моркови, и луковицу. У нас не было сливок или мяса, так что я добавил в воду немного муки, чтобы суп был погуще.
– Погуще…
– Да, сэр. Мука, сэр… от нее суп загустевает.
– Мука.
– Это весьма неплохо, сэр, – сказал я. – Я пробегал мимо булочной, когда вы отправили меня на почту, но так как вы велели никуда не заходить, я и не заходил, так что хлеба к супу у нас нет. Поешьте…
– Я не голоден.
– Но вы сказали, мы должны пообедать, прежде чем отправляться в путь.
– Я знаю, что я сказал, – резко перебил он меня. – Мало что раздражает меня больше, чем собственные слова, повторяемые так, словно я не в состоянии запомнить, что говорил. Ты, а не я, не можешь запомнить, что было сказано. А сказано было, что ты должен поесть перед поездкой.
– Но я и ем, сэр.
– Боже мой! – воскликнул он. – У тебя что, мозги заплыли, Уильям Джеймс Генри? Может, у тебя психическое расстройство, о котором я ничего не знаю?
– Нет, сэр, насколько мне известно, нет. Я просто подумал, что вы не откажетесь съесть немного супа.
Я почувствовал, что нижняя губа начинает предательски дрожать.
– Вывод, сделанный на основе ложных предпосылок, – бросил он мне в лицо. – Я не голоден.
Я опустил глаза. Я не мог вынести его пристального взгляда. В его глазах плескалась ярость, его аж трясло от нее. В чем дело? Я не понимал. Неужели он и вправду воспринял мою заботу о нем как акт неповиновения? Или, после недавнего напоминания о холодности и равнодушии его отца, моя забота оказалась для него как соль на рану – рану, которую уже никто никогда не исцелит? И хотя он возвышался над моей ссутулившейся спиной, хотя он был высокий и сильный, а я дрожал, внутренним зрением я видел его больным одиноким мальчиком, чужим в чужом краю, пишущим письма человеку, в любви и внимании которого он так нуждался, человеку, который отверг его, не прочтя ни одного письма, бросив их на дно сундука и позабыв о них. Какой невероятно странной, какой безумно печальной может быть ирония судьбы, ее зигзаги и повороты!
Мы часто мстим, когда прошло уже много времени, тем, кто ни в чем не виноват, кто всего лишь напоминает нам наших обидчиков. Мы грешим, причиняя им тот же вред, что причинили нам, и тем самым до бесконечности продлеваем боль, испытанную нами, передавая ее дальше и дальше по цепочке. Его отец отверг его мольбы, теперь он отвергает мои, а я – вот невероятный поворот! – это он сам, всеми покинутый и одинокий мальчик, жаждущий одобрения и похвалы от единственного человека, который значит для него так много. Это задело его гордость и удвоило злость: злость на отца за то, что тот игнорировал его любовь; злость на себя за то, что ему
