– с девяти утра до пяти вечера. Очнулась от наркоза я в реанимации. Первыми ощущениями были жажда и резкая боль в глазах, которые жгло от яркого света операционных ламп, – ведь они до сих пор не закрывались. К тому времени тетя уже уехала, а папа весь день ждал окончания операции около больницы. Врачи забыли ему сообщить, что я пришла в себя, и ему пришлось провести ночь в приемном покое. Не хочу даже думать о том, чего ему это стоило и что он пережил, пока находился в неведении. Только утром он, наконец-то, узнал, что со мной все в порядке, и выдохнул с облегчением.
По словам врачей, операция была тяжелая. Убрать рубец на клеточном уровне очень сложно, поэтому потребовалось так много времени. Доктора хирургически сглаживали шрамы, воссоздавая разрез и перемещая окружающую кожу. Для каждого конкретного шрама приходилось применять разные варианты вмешательства. А в реанимации я находилась потому, что мой неокрепший детский организм тяжело переносил восемь часов общего наркоза…
Когда меня перевели в общую палату, лицо было перебинтовано не полностью – только небольшой участок. В этот момент я впервые осознала в полной мере, что имел в виду врач, предупреждая о большом количестве операций. Чтобы «залатать» все лицо, им пришлось двигаться действительно крошечными шагами. Первым делом я попросила у тети зеркало и внимательно осмотрела себя. Столько сил, времени, ожиданий, восемь часов на операционном столе, долгое пребывание в реанимации, а сделали-то всего ничего – маленький кусочек под глазом и часть ушка! Меня охватило отчаяние. Детские фантазии о том, что будет «как в кино», разрушились. Я была подавлена.
Позже врачи больницы Сперанского все силы направили на восстановление участков вокруг глаз, чтобы я, наконец-то, смогла их закрывать. Для этого требовалось растягивать кожу и потихоньку убирать рубцы. Эти операции, как потом выяснилось, были самыми сложными.
«Зачем ты здесь? У тебя же все хорошо!»
Когда я оказалась в больнице Сперанского, в моем сознании начали происходить перемены. Наверное, именно в тот момент я действительно повзрослела. Теперь я могла четко разделить свою жизнь на три этапа: первый – до ожогов, второй – до операции в Москве, третий – после первой операции в столичной клинике. В семь-восемь лет, находясь на лечении в ожоговом центре Махачкалы, я не осознавала своего положения в полной мере. В двенадцать-тринадцать лет я уже стала задумываться о будущем с «не моим» лицом, но пыталась всячески себя подбодрить, тешила иллюзиями. А в пятнадцать лет знакомство с пациентами ожогового отделения больницы Сперанского помогло мне переосмыслить многое из произошедшего.
У ребят, которые там лежали, ожоги были куда страшнее моих. У них была обожжена большая часть тела, а у меня – лишь лицо и руки.
Помню мальчика П. из Якутии. Его рассказ надолго лишил меня дара речи – до сих пор я с болью вспоминаю о нем. На его родине жвачка тогда была дефицитом, и ее обладателя считали настоящим счастливчиком. Этому
