>
– Позвольте узнать, кто вы будете?
– Я Анна Степанова, а это сын мой Николай.
Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.
– А кто вы такая?
Она объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет маленькую сапожную мастерскую.
– Пойдем, – говорю, – к вам, пока его уберут да доктор осмотрит.
Пошли. Она плачет, убивается, а я ее утешаю. Приходим. Домик такой чистенький, две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Вошли мы в комнату, я снял шубу, сел и повел с ней беседу.
– Как звать вас? – спрашиваю.
– Анна Тимофеевна.
– Что же, Анна Тимофеевна, любили вы сына вашего?
Она опять залилась слезами.
– Господи, – говорит, – как же не любить-то! Один он у меня. Покойник умирал, только о нем думал…
– Так вы вдова? – спрашиваю и на ее фигуру смотрю.
Она смутилась.
– Вдова. Восьмой год.
Я сделал вид, что ничего не заметил, и дальше про сына спрашиваю, любил ли он ее, путался ли с кем, пил ли.
– Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском заводе работал и жил там, комнатку имел. По субботам прямо ко мне, и все воскресенье у меня. А в понедельник поднимется в пять часов – и на завод. И теперь шел, голубчик, да не дошел!.. – и снова плачет.
– А получал много?
– Какое! Восемь гривен в день.
– Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, есть, а он за восемьдесят копеек работал?
– А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне заведение оставил и деньгами двадцать тысяч. Я говорю ему: «Куплю тебе домик, землю, женись и мать утешай». Нет! «Не хочу вам в тягость быть». Так и уперся.
Рассказала, во что сын был одет. Пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджак теплый, нанковый. Сама ему шила. В этом пиджаке она по его указанию внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую приспособила.
Все расспросил я, а под конец говорю ей прямо:
– А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!
Она так и зарделась. Молчит.
– Вы, – говорю, – мне уж все по совести, как на духу.
– Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.
– А повидать его можно?
– Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! – позвала она в дверь.
– Сейчас, Анна Тимофеевна, – голос такой приятный, откровенный.
Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он очень бледен. Поговорили по пустякам, и я уехал.
Дело мне показалось неважным, и я поручил его своему помощнику.
– Знаете, – говорит он, – Иван Дмитриевич, убийца – Калистратов! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее, сын – наследник, да еще она его любит. Убрать сына, и этот Васька – хозяин. Надо разузнать, где он был в эти часы.
Я и сам думал так же, только сердце не соглашалось. Так-то так, а не похож он на убийцу.
Я велел собрать сведения об убитом.
Ушел Николай Степанов с завода двадцать четвертого декабря в шесть часов. Ходу ему до дому не больше часа, а до этой речонки – с полчаса. Значит, убийство совершилось между шестью и семью часами.
Стал узнавать, где этот Василий был.
Ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы. Путь его лежал именно через это место. Когда он вернулся, хозяйка очень беспокоилась о сыне, а он спокойно так сказал:
– Ничего ему не сделается, придет!
Все складывалось против Калистратова, но я велел Теплову вида не подавать и только следить за подозреваемым.
Надо вам сказать, что было у меня обыкновение: возле того места, где преступление совершилось, в народе толкаться да прислушиваться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю. И наткнулся тут на железнодорожную сторожку, что у Средней Рогатки.
Сторожей было два. Один черный, а другой рыжий. Черный – человек как человек, а рыжий мне сразу не понравился.
Я его на допрос. Начинаю расспрашивать, где он был в эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда именно поезда проходят, много ли работы у него, знал
