в овчинный тулуп, в каких рыбаки-любители обычно отправляются на подледный лов.
Стрешнев рыбалкой не увлекался, но центральное отопление в правлении колхоза не работало, подвела котельная, а довоенные печки уж давным-давно разобрали. И посему весь малочисленный конторский люд сидел по кабинетам в шубах да пальто. Прожорливые калориферы стояли только в председательском кабинете да в комнатушке главбуха Осипа Никитича: умел считать копейку Иван Никанорович. Вот и согревались остальные, как могли. Кто чаем, кто притопами да прихлопами. За исключением самого верного, «народного» способа: Стрешнев напрочь запретил своим служащим употреблять водку на рабочем месте. Даже хоть бы для сугрева. Да и не на рабочем – тоже.
Иван Никанорович любил поздними вечерами обходить «дозором» жилища конторских работников, исподволь высматривал, не увлекаются ли они бытовым «распитием спиртного». И отучил-таки своих служащих от укоренившейся традиции махнуть стопочку-другую перед горячим борщом.
– Пришел марток, надевай трое порток, – пробормотал Стрешнев, посмотрел на портрет Ивана Мичурина, висевший на стене. – Холодно, дядь Вань? Хо-о-лодно…
Он полез в стол за французским словарем (вот ведь сподобил Господь на склоне лет учить чужой язык!), в который раз увидел привычные глазу толстые пачки денег. Они валялись здесь вместе со скрепками, кнопками, авторучками… Потому как дензнаки эти ни на что не годились: рубли, трешки, пятерки и десятки были выпущены еще при советской власти и на каждой замусоленной купюре мелко обозначалась дата: «1961». Всего – восемь с лишним тысяч рублей. Огромные по советским временам деньги.
Эти сбережения, вырученные от многолетней продажи самогона, начатой после смерти мужа-кормильца еще чуть ли не при Хрущеве, до последнего дня жизни прятала старуха Федосьевна. Так и не обменяла их в приснопамятном девяносто втором, не к ночи он будь помянут… Боялась, что привлекут. Федосьевна умерла полтора года назад, «позатем» бабьим летом, аккурат на Воздвиженье, и соседи, торопливо растаскивая из ее дома все, что попадалось под ругу, открутили в «красном» углу и киоты с иконами. А там, за образами, и были понапиханы эти завернутые в тряпицу «состояния». Как оно и положено добропорядочным гражданам, сдали дензнаки властям – то бишь ему, председателю Стрешневу.
Родни у бирючихи Федосьевны не было, и ее добротный, еще дореволюционный дом с богатым хозяйством Иван Никанорович отдал молодоженам – Сергею и Марине Волковым. Эти восторженные чужаки закончили педучилище аж в самой Москве, и в июле минувшего года прибыли в Покровское, центральную усадьбу колхоза «Первомайский», учить грамоте сельскую ребятню.
– Почему именно к нам, в эту, с позволения сказать, глухомань? – иронично спросил Иван Никанорович при первом знакомстве с молодоженами.
Юные романтики, перебивая друг друга, объяснили, что, как только узнали, что село полностью называется Покровское-Стрешнево, так тут же приняли предложение комиссии по распределению выпускников.
– Понимаете, мы почувствовали, что это судьба, – с умилением говорила Марина Волкова. – В Москве есть район с точно таким же названием – Покровское-Стрешнево. И представляете, почти все время учебы мы с Сережей снимали там комнату.
– А вы ведь тоже Стрешнев, Иван Никанорович? – дружески спросил его тогда Сергей Волков.
– Я, молодежь, отсюда родом, – отвечал потеплевший к чужакам председатель. – А у нас тут полдеревни Стрешневых. Еще с царских времен.
Поначалу юные учителя, к которым совершенно не подходило солидное слово «супруги», очень даже приглянулись Ивану Никаноровичу. А до чего же красива Марина! Тяжелые каштановые волосы, глубокие синие глаза… И главное, главное – веснушки! Нет, не усыпень, как у рыжих, а лишь чуть-чуть, самую малость, возле крохотного носика…
Вдовый и бездетный Стрешнев на миг остро почувствовал желание иметь от нее ребенка… О Боже, где моя молодость, где мои двадцать-тридцать лет?
Особенно отчетливо толкнула в председательское сердце смертная тоска, когда он случайно увидел Сергея и Марину сидящими на заветном бревнышке по-над речкой. Сидят, соприкоснувшись головами, и смотрят, как играет на закате сытая рыба, как по сонной воде торкают мелкие круги. О чем говорят? Да ни о чем. Так просто сидят. Сидят и смотрят.
А ведь не положено на бревнышке этом просто так сидеть да на воду глядеть. Испокон веку повелось: коли привел парень девку сюда, на это бревнышко, так, стало быть, у них уже все слажено. И говорят они по-над речкой о будущей семейной жизни, да мечтают, кто у них первым будет – мальчонка или девчушка, гадают, сколько денег даст правление на свадьбу и обустройство, припоминают, кому и сколько давали прежде до них. Самое счастье тогда у нареченных на этом бревнышке-то, век будут вспоминать… За версту, на цыпочках обходили деревенские это бревнышко, если на нем кто-нито сидел. И молча, до времени, таила в себе деревня предвкушение празднества. Чтоб ненароком не сглазить. Это уж потом, когда
