/subtitle>Я всегда отказывался говорить о моей покойной жене и Кашельмаре. И потому стоит ли удивляться, что, едва я встретил женщину, с которой мог легко беседовать о том и о другом, мне снова пришли в голову мысли о браке.
Ко времени приезда в Америку поздней весной 1859 года я вдовствовал восемь лет. Друзья уже убедили себя, что я женат на памяти о супруге, но ни один из них, казалось, никогда не задумывался о том, что даже у самых дорогих воспоминаний есть определенные недостатки. С воспоминанием невозможно завести вдохновляющий разговор, его не пригласишь в театр или за город, не уложишь в постель. Пустота в спальне – наименьшая из всех проблем, поскольку человек моего положения всегда может завести любовницу, а вот пустоту иного рода заполнить не так легко, и я начал сомневаться, что мне удастся найти женщину, которая будет не только тратить мои деньги, щеголять моим титулом и вгонять меня в смертную тоску.
Естественно, у меня не было ни малейшего желания влюбляться. Мужчина моего возраста превращается в посмешище, если поддается какой-нибудь дурацкой влюбленности. Кроме того, будучи человеком слишком гордым и здравомыслящим, я не собирался уподобляться молодому франту. Я всего лишь искал доверительных отношений предпочтительно со зрелой, привлекательной, отзывчивой женщиной, достаточно умной, чтобы соответствовать моему образу жизни, и согласной мириться с моими тайными наклонностями. Увы, к несчастью, я вскоре обнаружил, что все подобные дамы уже замужем.
– Меня удивляет, что ты не проявляешь интереса к женщинам помоложе, – сказал мне как-то мой брат Дэвид. В третью годовщину смерти моей жены я безрассудно сообщил ему, что, возможно, женюсь, если только найду подходящую партию. – Если бы ты встретил девушку вроде…
– Господи боже, – раздраженно ответил я, – я что, должен выслушивать очередную хвалу в честь Бланш Мариотт?
В то время Бланш Мариотт была излюбленной темой разговоров Дэвида. Он познакомился с ней в то лето, когда ездил с дипломатической миссией в Соединенные Штаты. Тогда между переговорами с американцами по чувствительной проблеме поисков британцами невольничьих судов ему удалось каким-то образом ускользнуть из Вашингтона в Нью-Йорк и нанести визит Мариоттам – родне моей жены. Я тоже один раз был в Нью-Йорке и заглядывал к Мариоттам, но это случилось много лет назад, когда Фрэнсис, нынешний глава дома, был четырнадцатилетним мальчишкой, а две его сестры, Бланш и Маргарет, еще и не родились. Но на основании моего краткосрочного знакомства с Фрэнсисом я дал Дэвиду рекомендательное письмо, и, когда он вернулся в Англию, мне пришлось выслушать его лирические описания пятнадцатилетней Бланш.
– Пятнадцатилетней! – воскликнул я, шокированный новостью. – Дэвид, твои вкусы явно становятся языческими!
– Да я ведь думаю о ней только как о дочери, – со счастливым видом ответил он. Мужчины, отпускающие такие замечания, как правило, дочерей не имели. – Если я восхищаюсь ею, то в абсолютно невинном смысле.
– Надеюсь, твоя жена верит тебе.
Едва какие-нибудь романтические увлечения овладевали Дэвидом, он становился невероятно наивным, и я ничуть не удивился, когда он сообщил мне, что собирается пригласить Бланш в Англию, чтобы жена могла представить ее ко двору.
Мне не доводилось слышать, что думает его супруга об этой нехитрой интриге, но, как только Дэвид признался мне, что ему пришлось отказаться от своих планов, я проникся к нему сочувствием. Природа удовольствия, получаемого Дэвидом от его романтических увлечений, отчасти заключалась в том, что он был вынужден от них отказываться; ему нравилось печально томиться неделю или две, как какому-нибудь пасторальному пастушку с дешевой картинки. На самом же деле, насколько мне известно, ни одно из его романтических увлечений так ничем и не завершилось, поскольку завершение было бы величайшим разочарованием, да и его жена, которой он втайне побаивался, была слишком строга, чтобы допустить подобное бесшабашное поведение.
Я очень любил Дэвида. Когда он умер, три года спустя после встречи с Бланш, я горько переживал эту потерю, ведь он был единственным звеном, связующим меня с прошлым, последним человеком, кто разделял мои воспоминания о Кашельмаре. Я все еще мучительно переживал его смерть, когда получил длинное велеречивое письмо из Америки.
Бланш Мариотт увидела некролог Дэвида в «Таймс» и сообщала, что скорбит вместе со мной.
Ее послание удивило и тронуло меня. Я ответил ей, не ожидая, что она напишет еще, но Бланш тут же прислала мне второе письмо, а вскоре – я даже понять не успел, как это случилось, – между нами завязалась переписка.
– Кажется, приязнь твоей кузины Бланш перешла с твоего дядюшки Дэвида на меня, – удивленно сказал я своей дочери Нелл. – Не могу толком понять почему, но признаю: это весьма приятно. Она пишет очаровательные письма.
– Ты молодец, папа, берешь на себя труд писать ей, несмотря на всю свою занятость, – ответила Нелл. – Бедная девочка –
