верную даже когда остыла постель и разъехались выросшие дети, с которой он всегда чувствовал себя на коне, стоял на двух ногах, готовый свернуть горы, а без неё, о чём ему было даже страшно подумать, быстро хирел, засыхал, погружаясь в ипохондрию, и ему казалось, что он сходит с ума. Ему необходимо было периодически изливать душу, иначе чувства, не облечённые в слова, накапливаясь внутри, грозили прорвать плотину, удерживавшую шаткое психическое равновесие, и с женой они проводили массу времени в разговорах, обсуждая каждую мелочь, выраставшую при этом до размеров мироздания, анализировали каждое движение души – это была домашняя психотерапия, исповедь, психоанализ, роль кушетки в котором могла играть постель, накрытый стол с давно остывшим чаем или набережная Карповки, где они гуляли под ручку. Когда не без тайной зависти Алексея К. спрашивали, каким образом ему удалось сохранить с женой такие отношения, он пожимал плечами, а потом начинал подробно пересказывал всю их жизнь, не пропуская ни одну мелочь, перечисляя бесконечные компромиссы, необязательные признания, значимость которых, однако, не стоило умалять, он упоминал взаимные уступки, на которые приходилось идти ежедневно, приводил примеры из давнего прошлого и вспоминал случившееся вчера, но, увидев едва скрываемую скуку, заканчивал всегда одинаково: впрочем, что долго мусолить, для меня она – всё, для неё я – всё, так и должно быть, иначе в браке нет никакого смысла. Жена считала Алексея К. тонкой натурой, а его характерологические особенности, так она это называла, оборотной стороной таланта. Да так оно и было.
– И стали они одной плотью, – часто повторяла она, склонив голову на плечо мужа.
– Муж и жена одна сатана, – обнимая её, вставлял свою реплику Алексей К. в этот заученный наизусть диалог старых супругов.
Лето было уже в разгаре, и златорайцы проводили его в бессрочном отпуске, когда выходные были неотличимы от будней, а недели пролетали одна за другой. Без работы они стали радушнее, постоянно где-то гостили, беззлобно сплетничали, потягивая домашнее вино. Они радовались жизни, тому, что наконец ощутили её вкус. Так они считали, убеждая в этом себя и других. Но причина было в обострившемся до предела одиночестве, которое делалось невыносимым, и, цепляясь друг за друга, они теснее жались, как дети у костра, испуганные обступившей темнотой. Избегая одиночества, они заглушали тревогу, вспыхивавшую в мозгу красной лампочкой, наполняли образовавшуюся внутри пустоту, как зацветшая дождевая вода – трухлявый ствол высохшего дерева.
А безработица, между тем, набирала обороты и, расползаясь, как раковая опухоль, захватила уже весь город. Никаких изменений к лучшему не предвиделось, было ясно, что Златорайск, как слепой, шёл к своему будущему на ощупь, и первыми тревогу забили женщины.
– Сколько можно есть уху, – отодвинула тарелку жена рабочего Петра Н. – И хлеб кончается.
Облизав
