совершила и всем насладилась, то все-таки она едва ли бы показалась наблюдателю прекрасным и желательным жизненным жребием. Итак, до тех пор, пока мир существует таким, каков он есть, и пока человеческая природа остается такой, какой она была до сих пор, будут оставаться в силе и нравственные законы, как бы при этом ни строилась действительность, из атомов ли, или из нематериальных субстанций, или как бы там еще ни было. Единственная задача, которую материализм может поставить себе здесь, состоит в следующем: объяснить несомненно данные факты при помощи своих средств. Если он прав, если душевная жизнь – функция мозга, тогда дело его будет состоять в том, чтобы представить и законы морали, равно как и законы логики, как своеобразное устройство человеческого мозга; он должен будет попытаться показать, каким образом такая-то структура коркового вещества, такое-то состояние известных ганглиозных клеток бывает причиной таких-то стремлений и чувств, таких-то суждений о чужом и своем собственном поведении. Как биолог, пусть он еще добавит, каким образом это устройство, равно как и другие устройства органической жизни, действует в смысле сохранения индивидуума и рода. А обращаясь к практической стороне дела, пусть он потрудится обосновать на своем физиологическом познании мозга гимнастику и диэтетику «моральных ганглий» или «полости совести», чтобы таким образом поставить, наконец, раз навсегда учение о воспитании на «научную» почву.
Пока это не удалось, и материалист должен будет также довольствоваться теми «временными законами»; у него нет никакого основания не делать этого; недействительность нравственных законов никоим образом не есть логический вывод из того воззрения, что все действительное есть тело или функция тела. Возможно, что там и сям у материалистических писателей обнаруживается наклонность говорить о морали и совести с известного рода пренебрежением, как о вещах, трактовать о которых у «науки» нет никакого повода; склонность презрительно относиться к вещам или вообще игнорировать их, когда они представляют трудности для построения их из своей собственной теории, – такая склонность встречается всюду. Это вещь случайная. Античный материализм, являющийся более философским, т. е. более универсальным в своем воззрении, чем новейший материализм врачей и физиологов, имеет свою цель именно в морали; и только неведение может думать, будто мораль Демокрита или Эпикура имеет что-нибудь общее с моралью разнузданности. Дисциплине духа – вот чему она наставляет.
В заключение, впрочем, еще то замечание, что опровержение противной теории из ее опасных следствий всегда производит дурное впечатление; оно пробуждает подозрение, что теоретического испытания боятся; пока верят в возможность доказать истинность какого-нибудь воззрения, его не прославляют хорошим. Да в конце концов ведь опасно лишь одно заблуждение; вещи таковы, каковы они суть: как могли бы истинные представления о них быть нам вредными
