бессмысленно думать о неизбежном. Бальзак сказал, что нужно стремиться к прекрасному. Так что думать надо о жизни, Самвел Атанесович, о хорошем и красивом.
– Это вам, Ариночка, положено думать о хорошем и красивом, – разъяснил экс. – Мы живём исключительно воспоминаниями, потому что, когда старость одолевает, не только лишаемся способности думать о хорошем и красивом, но и теряем на это надежду. Ты что, не читала моих стихов: «Ах, проводи меня до дому, почувствуй дрожь моей руки, тогда и ты поймёшь однажды, о чём тоскуют старики»? Так-то во-от, – тягуче произнёс он и, украдкой глядя на Лоранну, добавил: – Старики – всё равно что увядшие цветы, а кто ж их, увядшие цветы, любит?
– Что случилось, Самвел Атанесович? – спросил я. – Что за упадничество, что за пессимистические разговорчики?
– Не знаю, что и сказать, Лео, – бывший шеф снял очки в поблескивающей жёлтой оправе и принялся вытирать стёкла. – Я тут просил совета у наших девушек… Понимаете, вот уже тридцать лет состою депутатом Верховного Совета республики, в последний раз меня даже членом Президиума сделали. Ясно, что как умру, меня похоронят в правительственном пантеоне. Но ведь жена-то моя похоронена на армянском кладбище, у стадиона. И на что ж это похоже – она там, я тут?
– Обратитесь в ЦК, пусть после вашей смерти её перенесут к вам, – посоветовала Лоранна.
– Да нет, – с сомнением произнёс экс. – По-вашему, они согласятся? – он вопросительно посмотрел на меня. – Это реально?
Наш внештатный переводчик Сагумян, деликатный старичок с короткой бородкой и тихим голосом, сидя за столом в глубине просторной комнаты, переводил официальный материал телеграфного агентства для вечернего выпуска радионовостей. Он оторвался от своих бумаг, на минутку перевёл взгляд на экс-главного и сокрушённо покачал головой.
А я никак не мог взять в толк, о чём, собственно, идёт речь.
– Или наоборот, – вмешалась Арина. – Пускай вас перенесут к ней. Только и это бесперспективно. Пантеон есть пантеон…
Лоранна зажала рот ладонью, чтобы не фыркнуть. Я укоризненно глянул на Арину: что ты мелешь!
– Ну, я пошёл, – сунув папку в авоську, сказал бывший. – Заказал продукты в распределителе. Принесут, а меня нет, унесут обратно. – И, повернувшись ко мне, небрежно сказал: – Давненько, Лео, вы не даёте моих литературных опусов. Ни по телевидению, ни по радио. Неужто уровень у меня ниже, чем у Кости Хачаняна, а ведь его-то стихи у вас не залёживаются. У меня есть кое-что новое, те, кому я это показывал, одобрили. Мне хотелось бы выступить. Если надо, поговорю с Владимиром.
– Не надо, – сказал я. – Занесите, дадим в конце месяца.
– Спасибо, – поблагодарил он, и в его голосе послышалось подобострастие. – А то ведь мои читатели подумают, что я умер.
Он попрощался и, помахивая авоськой, ушёл.
– Гляньте-ка, как он присмирел. Ну и притвора, – неприязненно прокомментировал этот диалог Сагумян. – Жизнь прожил, целую жизнь, а ни войны, ни тюрьмы,
