она совершенно не улавливала, и только повторяла одно:
– Где моя мама? Проведите меня к ней, я хочу ее видеть!
И врач опустила глаза.
– Мне жаль, девочка. Очень жаль.
– Что вы хотите сказать? Неужели…
Лиза почувствовала, как в горле встал горячий шершавый комок… Казалось, еще немного – и она задохнется!
– Да, к сожалению… Сердечный приступ, мгновенная смерть. Ничего нельзя было сделать.
Лиза вышла в коридор ошарашенная, опустошенная, совершенно разбитая внезапно свалившимся на нее горем. Странно и даже дико было видеть, что за окном по-прежнему светит солнце, деревья стоят, покрытые свежей, еще не запыленной листвой, ходят по улицам какие-то люди… А мама лежит где-то в морге, накрытая простыней, словно неодушевленный предмет. Как может светить солнце, если ее больше нет? Как они смеют ходить, смеяться, разговаривать?
Потом она шла по улице и плакала. Противный тополиный пух летал вокруг, словно нарочно забиваясь в нос и глаза, прохожие смотрели на нее с явным недоумением, но Лизе было все равно. Она почти ничего не видела, и даже не помнила, как добралась до дома в тот проклятый день.
Похороны прошли как будто в тумане. Денег в доме, как назло, почти не было, и Лиза, сгорая от стыда, ходила к соседям, обзванивала немногочисленных маминых подруг… Все они охали, ахали, говорили какие-то жалкие, глупые, ничего не значащие слова. Некоторые совали купюры, другие беспомощно разводили руками – не могу, мол, рада бы помочь, да нечем. Даже Светлана Карловна, узнав о ее несчастье, выписала Лизе квартальную премию в максимальном размере и на свой страх и риск выдала материальную помощь.
На поминки пришли тетя Катя и бывшие мамины сослуживицы. Они зачем-то напекли гору блинов и долго сидели за столом. Сначала чинно говорили о том, какая чудная была женщина Ксения Николаевна («вечная память, земля пухом!»), потом начали беседовать о своих делах, семьях, детях, о том, какая тяжелая жизнь пошла, цены в магазинах растут чуть не каждый день, в телевизоре один разврат и куда катится этот мир – непонятно.
Лиза еле дождалась того момента, когда женщины, наконец, ушли. Когда дверь квартиры захлопнулась за ними, она даже почувствовала некоторое облегчение. По крайней мере, не нужно было ни с кем разговаривать, кивать в ответ на дежурные утешения, даже говорить какие-то глупые, ненужные слова, и благодарить за помощь. Лиза вовсе не хотела быть невежливой, но в тот момент ей хотелось остаться наедине со своим горем, никого не видеть, ничего не слышать, просто уткнуться лицом в подушку и плакать, плакать без конца.
Но все когда-то кончается – кончились и слезы. На третий день Лиза поднялась на ноги, умыла зареванное, распухшее лицо холодной водой и отправилась на работу. Легче ей не стало, скорее наоборот – она чувствовала себя так, будто в душе ее образовалась огромная черная дыра.
