обреченно откроет,Что за музыка, Демон со мной…
Моцарт мертв, за окошком прохлада,
Осень скоро столкнется с зимой.
И в объятьях Нескучного сада
Мой поэт, хотя вряд ли он мой…
Он немой от любви и участья,
Мог бы все навсегда изменить,
Но боится, как бури, он счастья,
И его ли за это винить?
Незнакомец курил и смеялся,
Тихо скрипка смолкала вдали,
Он один в этом мире остался,
Я отпрянула, и корабли
Над Нескучным в тумане парили.
Он развеял мечту: – Облака.
Но звала Мефистофеля ты ли?
Я ошибся, пока же, пока.
Он ушел в пустоту, и печали
Заедала конфетами вновь.
Как пронзительно птицы кричали,
Улетая за демоном в ночь.
Так все и было, тогда он ушел, немного испугав меня на прощание, хотя времена были мирные и застойные, но страх перед КГБ оставался в генах, а для меня он нашел страшилище покруче, и это был мой собственный дед. Рыжий ушел, чтобы вернуться, но возвращался он всегда, когда сам этого хотел, и можно было не сомневаться в том, что возвращался он перед событиями важными, а то и роковыми. Вот и сейчас я спросила у него:
– Почему ты не сдал тогда меня деду? Интересно, что тебя остановило?
– А я спайс не курил, – ответил Рыжий, – мне было важно, чтобы роман жил в те глухие времена, особенно в те глухие. Конечно, хотелось пнуть старика по самому больному месту – по его дикому самолюбию, но разве простил бы мне это Мастер, ты так помогала нам в те дни, и так верно служила, а он пусть живет и мается.
– Пусть он живет спокойно, – говорит моя бабушка, когда не хочет печатать свои романы, конечно, это не романы века, но они очень хороши.
– А что удивительного, – пожал плечами Рыжий, я когда-то сказал твоему деду и сейчас могу повторить, что женщина напрямую говорит с богом, а мужчина может только через женщину и говорить с ним и творить, благодаря связи с ней. Мудрые понимают это и что-то предпринимают, а глупые и напыщенные упорствуют, занимаясь всякой ерундой, он мог бы стать великим писателем, если бы заставил ее помогать ему. Но он поступил наоборот и стал никем. И кого теперь в том винить прикажешь?
Рыжий говорил чистую правду, я могла бы подписаться под каждым словом, но мне было очень обидно, потому что говорил он о моем дедушке, противном, несносном тиране, но он был моим дедом. Сказать, что я его люблю, наверное, не совсем то, я даже не была уверена в том, что бабушка его любит, но он был родным и близким человеком, в моих жилах текла и его кровь тоже, и этого никак не изменить.
Наверное, меня уже настигал склероз, потому что как только я хотела спросить о самом главном, я тут же забывала, и снова внимание отвлекалось на что-то другое. Но когда я увидела у соседнего столика высокого и стройного парня с пронзительно грустными глазами, я, наконец, вспомнила:
