Песнь интернационального патриотизма
Жрать охота – сил нет…
Я сижу в нашей пустынной ободранной комнате. То-есть, пустынна она уже где-то выше полуметра от пола. У самого пола всё пространство её плотно заставлено кроватями – железными койками с варварски жёсткой плоской проволочной сеткой. Эта комбинация проволоки и стягивающих её обрезки в единообразный узор пружин вгрызается в наши юные задницы и бока сквозь жёсткие тощие матрасы. К тому же сетки эти немилосердно скрипят при каждом сонном движении.
Шесть кроватей в комнате, шесть молодых, полных природных соков тел. Дрочат спросонок как попало. Иногда койки ритмично скрипят в унисон. А иной раз в спящей комнате повисает долгая тишина… потом в левом углу возле большого окна начинается вдруг яростный скрип, с долгими междометиями пауз. Это Валера, самый старший из нас – широкоплечий, невысокого роста ефрейтор. Уже бывший, понятно. А ныне студент нашего славного Первого Медицинского имени академика Павлова. Он у нас в комнате единственный после армии. Оно и заметно сразу же – бывалый, повидавший виды, уверенный в себе парень. Не то что, скажем, я… хоть и я малость постарше других ребят, успел после школы и поступить в институт, и бросить его, и пообтереться слегка в геофизической экспедиции, среди пыльных пространств и балок Ставрополья, в компании разного сомнительного народца, отдыхавшего в нашей сейсмопартии от назойливых визитов милиции и прочих радостей городского существования, среди кумачовых транспарантов с призывами обогнать Америку по мясу, шерсти и молоку, и плакатов, с которых смотрит на всех проходящих граждан обманчиво-ласковый вечно живой, да приветливо делает всем нам ручкой: мол, верной дорогой идёте, товарищи!
А товарищи эти, которые со мной в экспедицию затесались – алкаши, мелкие воры между отсидками да бляди, которым уже в паспорте некуда и блямбу поставить. Хоть на лоб…
Побыл я там недолго, конечно – маменькины сынки в таких компаниях как бельмо на глазу для всех остальных. И это в краях, где почти у каждого долговременного обитателя и так по бельму или двум: уж очень там пыльно и ветренно, в Ставрополье. По ночам кого-то у нас в партии всегда оставляли дежурить в поле, у растянутой чуть не на километр косы, подготовленной для прострела профиля. Там, в косе, сотни метров сплетённых в толстый жгут проводов, что идут от заложенных в скважины чушек-приёмников к сейсмостанции, смонтированной на грузовом фургоне. Неровен час, погонит какой придурок-пастух своих коров на закате через наш профиль, и порвут-порежут они копытами тонкие чёрные провода. Или, того хуже – позарится один из местных сельских пропойц на наше добро и полезет ночью отрезать себе для хозяйства сотню-другую метров государственного, ничейного стало быть, добра.
Оставили как-то раз в ночном дозоре Варьку, сдобную молодуху с кормой как у сорокопушечного фрегата, и коровьими с поволокой глазами. У меня, замученного онанизмом девственника, на неё давно и застенчиво стоял, и она, лярва, распрекрасно это понимала.
Когда все остальные наши коллеги отошли подальше в направлении жилых вагончиков сейсмопартии, еле видневшихся в паре километров за балкой, Варька глянула долгим бесстыжим взором мне в лицо и сказала, будто сама себе:
Ох… и скушно и страшновато целу ночь тут одной торчать-то… хоть бы кто был для компании…
Ёкнуло у меня под ложечкой и перехватило дыхание.
Хочешь, я приду?.. сказал я неповоротливыми губами, больно сглотнув от нахлынувшего возбуждения.
А то!.. озорно усмехнувшись, с готовностью отозвалась Валька… И понизив голос, добавила:
Только ты смотри… пусть все там сперва уснут, чтоб не углядели. Сам знашь, потом проходу не дадут…
Впрочем, хотя сидеть в этой нашей триста шестнадцатой комнате и вспоминать, среди тощих кроватей с железными спинками и фанерных ободранных тумбочек, звёздные ночи в степях Ставрополья, дело, конечно, приятное, а только уж очень жрать охота…
Я нагибаюсь и засовываю руку поглубже под мою койку. Оттуда доносится многообещающее позвякивание.
Мой НЗ на месте. Хорошо…
Я вытаскиваю осторожно из-под кровати три бутылки побольше, тёмного стекла, и одну поменьше, прозрачную. Осматриваю внимательно горлышки – если есть где-то трещинка или даже крохотный скол, эта мужиковатая тётка в ватнике и синем дворницком фартуке, что работает на приёме бутылок в ларьке у площади Льва Толстого, не примет.
Но мои бутылки в порядке. Теперь посчитаем. За те, что побольше, из-под вина (бррр!.. что за мерзость этот «Солнцедар», из каких химических отходов его варганят?..), за те дают по семнадцать копеек. За прозрачную поллитровую, из-под водки – двенадцать. Итого – шестьдесят три копейки.
Живём!..
Я быстро прикидываю. Кило нового студня, что недавно появился в магазинах рядом с прежней серовато-зеленоватой мерзостью
