взялась за рубаху, смело рванула ее и… отвернулась к стене.
– Это грех!
– Что… грех-то?
– Смотреть на тайный уд!
– Сказано, – спокойно ответил ей Хворостинин, – в своей жене нет греха, такожде и в муже своем. Не нами, между прочим, сказано. А ты чего, вот туда смотреть боялась?
– Да… – промолвила она тише шагов кошачьих.
– А я-то думал!
Какую околесицу он еще там думал? Все он запутал! Чего в муже еще пугаться, кроме… ну… Ведь не бьет же! Так чего ж?
Дуня вздохнула и решительно перевернулась. Посмотрела. Ох. Ну уд. Уд и уд. И ладно.
Взяла его за локоть и поцеловала в плечо. Потом еще поцелует, получше… Муж. Чем устрашена была? А пустым. Детскими страшилами.
Но какая блажь ему в голову пришла? Непонятно.
– А я было подумал, – озадаченно сказал Хворостинин, – что ты испугаешься.
– Вот этого? – ткнула она пальцем в сторону… в ту самую сторону.
– Нет, вот этого.
Он мягко переложил ее ладонь с локтя на правое бедро.
Дуня, почувствовав странную шероховатость, отдернула руку. Кожа… кожа гладкой должна быть! Откуда там…
При свечном неярком сиянии пригляделась Дуня. Ко всему пригляделась.
Муж ее был сух до поджарости, токмо мышцы на руках толсты. Живот твердый, ровно доска. Руки узловатые, замозоленные, точь-в-точь корни от выкорчеванной пни. И повсюду – маленькие язвинки, царапинки тонкие и широкие рубцы. По бедру же раззмеивается невиданный узор – какие-то черные хвосты…
Незнакома ей таковая роспись. И вышивка такая незнаема. Да и в книгах буквиц сему подобных никто не чертит.
– Что за… узор?
Усмехается муж.
– Это, Дунюшка, узор иноземный. От трех держав совокупно получен. Вот посередке – след стрелы литовской, вот, наискосок, – отметка сабли татарской, а вот, с ними двумя в пересеченьи, – разруб от секиры немецкой, самый старый изо всех. В разное время обрёл, но на одно место пришлось. Только не пугайся, не отворачивайся…
А она-то уж и думать забыла, где там у ее мужа какая полоса лицо уродует и сколько уха у него не хватает. Не о том думала. Да и… по первости страшно, а потом обвыкаешь же.
Но тут… такая россыпь.
«Господи! – подумала Дуня. – Господи Иисусе! Какую же тяготу он принял… Господи! Да как же так? Отчего Ты боли ему отмерял полной чашей? Господи! Господи! Будь же Ты к нему милостив! Господи! Он же как мученик ради Тебя. Господи! Господи Боже! Какая жизнь у него, у моего… у моего».
– Страшно тебе? Или брезгуешь? – холодновато спросил Хворостинин, заметив ее застывший взгляд.
Она не брезговала. Она не боялась. Она больше ничего не боялась. Как будто озябшая, нахохленная птица подняла голову, расправила крылья и запела в ее сердце.
Дуня поцеловала мужа в самое перекрестье рубленого «узора». А потом прижалась к нему щекой и обняла Хворостинина крепко, как своё, как истинного, душою раз навсегда принятого супруга.
– Митенька!
