этого тайника. А значит и меня не видно… Но мне видно всё что в комнате. И хорошо, что только ноги тех кто там. Иначе и меня бы увидели…», – думал я.
– Почему не открываем? – наконец услышал я чей-то голос, такой страшный, как мне тогда показалось, что я его запомнил на всю жизнь…
Чьи-то сапоги подошли к маме…
– Почему не открываем? – повторился вопрос, – говорят, что не только жидовка, но ещё и комиссарша?
Тишина… Тишина, которая давила на уши сильнее, чем я зажимал себе рот ладонью, чтобы не закричать…
– Ну что, пообщаемся? – повторил человек, а ему ответил второй.
– У них крысёнок ещё есть.
– Где твой щенок? – спросил у мамы первый.
– Ушёл с утра, – ответила мама.
– Очень ты спокойная, комиссарша, – сказал человек.
– Может у старика спросить?
– Он не знает.
– Да ты что? – ответил ей тот и закричал, что даже я чуть не оглох, – где твой крысёнок который нашим детям мозги полоскал!!!
Он схватил маму… Как будто подбитая белая птица упала на пол так и не сшитая рубаха… Человек швырнул маму на пол и ударил наотмашь сапогом. Я услышал стон. Потом удары. Снова стон. Потом не слышал ничего, потому что меня оглушил выстрел… Потом второй… И в этот миг поднялся прадедушка…
Он встал перед убийцами мамы, переступил через её тело и вплотную подошёл к стрелявшему…
– Вы не знаете греха, – услышал я голос прадедушки, и в какую то долю секунды, его трость сорвалась с места и прямо у меня перед глазами мешком упало тело маминого убийцы с раскроенным черепом…
Потом снова выстрел… Маминого убийцу подняли и куда-то поволокли… Я понял так, что прадедушка его убил… Наступила тишина…
Сколько я тут пробыл, сколько прятался под комодом я не знаю… Следом за убийцами пришли какие-то люди, всё громили, вытаскивали наши вещи и даже подушки порвали. Комод, который прятал меня, опустошили полностью. А выстрелы и крики на улице не прекращались… И так было долго…
Наконец наступила ночь… Точнее не ночь, а её подобие. Какие-то сумерки в свете факелов и горящего напротив дома, так что когда я вылез из своего убежища, то мог всё прекрасно видеть…
Закрыл маме глаза и подполз к прадедушке… Я даже не плакал. Я просто понял, что плакать бесполезно. Этим не вернёшь никого и никому не поможешь. Мне почему-то подумалось, что прадедушке, наверное, холодно и я просто обязан теплее укутать его в телогрейку. Откинув телогрейку я замер… Под ней он прятал четыре Георгиевских Креста и Орден Боевого Красного Знамени… И тут я расплакался…
Мне стало всё равно. Я снял ордена, понимая насколько обыли дороги моему прадед, а значит дороги и мне. Спрятал их глубоко в карман пиджака, потому что не хотел, чтобы какие-то фашисты глумились над ними. Просто представил, что видели эти кресты и этот орден, что они не продаются на базаре, и каждый
