не думай постоянно обо мне, я не хочу, чтобы память изъела тебя… Я должна тебя оставить. Придет другая, и это буду я. Иди к ней, найди ее, подари ей то, что я оставляю тебе, это должно остаться. Без женщины ты не сможешь прожить эти часы, эти годы, эту скорбь, это безумие, которое так льстиво, так высокопарно называют судьбой. Я желаю так же сильно, как люблю тебя, чтобы ты поскорее встретил ее, надеюсь, она спасет то, что было между нами, что не может, не должно умереть. Не бойся, это не будет означать, что ты забыл меня, что ты «предаешь мою память», как благочестиво выражаются те, кто чтит только смерть и отчаяние. О нет! Напротив, это будет торжество верности, гарантия постоянства, вызов всему тому, что хочет нас раздавить. Утверждение бессмертия. Она должна помочь тебе развенчать несчастье, пора перестать его обожествлять. За долгие века своего существования человечество и так оказывало ему чрезмерные почести. Мы слишком покорно, слишком безропотно склоняем голову перед тем, что с таким безразличием принимает наши жертвы, так варварски расправляется с нами. Для меня это вопрос женской гордости. Продолжения жизни, если хочешь. Это бунт, сражение за свою честь, нежелание быть попранной. Иди к ней, к моей неизвестной сестре, скажи ей, как она мне нужна. Я, конечно, уйду, но я хочу остаться женщиной…»
Я прослушал объявление о посадке на рейс в Яунде, пошел обменял доллары, и вот я опять на шоссе, в такси, везущем меня в Париж. Говоря шоферу адрес, я машинально добавил: «Четвертый этаж, налево».
Он утвердительно кивнул.
– Точно, скоро так и будет, – сказал он. – Французы уже не хотят вылезать из машин. Пока, правда, не все для этого готово. Но, наверно, там есть лифт.
Он посмотрел на меня в зеркало заднего вида, желая убедиться, что шутка удалась. Я рассмеялся.
Когда мы приехали на улицу Сен-Луи-анЛиль, уже стемнело. Я поднялся по лестнице и позвонил. Зря я отпустил такси: мог бы навестить сеньора Гальбу, который тоже ждал меня. Я уже собирался уходить, когда дверь открылась. При виде меня она изобразила насмешливое удивление, как будто еще нужно было что-то изображать.
– В чем, собственно, дело? Хотелось бы поточнее. Инстинкт охотника? Так вы не там ищете, если вообще стоит где-либо искать… Здесь вы не найдете ничего. Даже спасательного круга…
Я вошел, обнял ее. Ее ногти впились мне в затылок. Она рыдала. Не из-за меня, не из-за себя. Из-за того, чего каждый из нас лишился. Это был всего лишь момент взаимопомощи. Нам обоим нужно было забыться, переждать какое-то время, чтобы потом нести дальше свой груз пустоты. Нам предстояло пересечь эту пустыню, где сброшенная одежда, каждая вещь, что падает на пол, разъединяет, отдаляет, ожесточает, где взгляды избегают друг друга, боясь заметить наготу – не только телесную, но и ту, где безмолвие прячет свои камни. Два заблудившихся существа, которые поддерживают друг друга каждый своим одиночеством, и жизнь терпеливо выжидает, когда это кончится. Отчаявшаяся нежность, которая, в сущности, только потребность в нежности. Иногда мы искали друг друга взглядом в полумраке, чтобы преодолеть неловкость. Фотография маленькой
