первым изобрел ту серьезную тональность, которая превратила историю двух последних веков в столь скучный черный роман. «Тот, кто шутит, находясь на вершине власти, – замечает он, – имеет склонность к тирании». Поразительная максима, особенно если вспомнить, чем тогда было чревато малейшее подозрение в тирании и чьими стараниями приближалось время кесарей-педантов. Сен-Жюст подает пример – категорична сама тональность его высказываний. Этот каскад безапелляционных утверждений, этот аксиоматичный и нравоучительный стиль дают более точное представление об их авторе, нежели любые самые верные его портреты. Мурлыканье сентенций, словно бы исходящих из мудрости самой нации, и якобы научные определения следуют друг за другом как холодные точные приказы. «Принципы должны быть умеренными, законы – неумолимыми, наказание – безоговорочным». Это и есть стиль гильотины.
Тем не менее подобное ужесточение логики подразумевает глубокую страсть. И здесь мы снова, как и прежде, встречаемся со страстью к единению. Всякий бунт предполагает единство. В 1789 году это призыв к объединению родины. Сен-Жюст мечтает об идеальном городе, нравы которого, наконец отвечающие законам, с блеском продемонстрируют невинность человека и тождество его природы с разумом. Если эту мечту попытаются извратить мятежники, то логика отступит перед страстью. Мысль о том, что принципы могут быть ошибочными – иначе почему существуют мятежники? – не приходит ему в голову. Мятежники преступны потому, что принципы необсуждаемы. «Всем пора вернуться к морали, а аристократии – к Террору». Но мятеж поднимают не только аристократы, но и республиканцы, а вместе с ними – все, кто критикует деятельность Законодательного собрания и Конвента. Все они также виновны, поскольку угрожают единству. Тогда Сен-Жюст провозглашает великий принцип тираний XX века: «Патриот – это тот, кто поддерживает республику в общем и целом; тот, кто критикует ее в деталях, – предатель». Итак, тот, кто позволяет себе критику, – тот предатель; тот, кто не выражает республике оголтелой поддержки, вызывает подозрение. Если разума и свободного волеизъявления индивидуумов недостаточно для систематического поддержания единства, надо решиться и отсечь от него чужеродные элементы. Главным аргументом в споре становится нож гильотины, с помощью которого и происходит это отсечение. «Вор, приговоренный трибуналом к смертной казни, заявляет, что сопротивляется гонениям лишь потому, что пытается избежать эшафота!» Нам трудно понять возмущение Сен-Жюста, ведь до него эшафот как раз и служил одним из самых ярких символов гонений. Но внутри этого логичного бреда, в сформулированной в предельном виде этике добродетели эшафот становится свободой. Он обеспечивает рациональное единство и гармонию города. Он очищает – именно так – республику и устраняет недостатки, мешающие проявлению общей воли и универсального разума. «Мне отказывают в звании филантропа! – восклицал Марат, выступая совсем в другом стиле. – О, какая несправедливость!
