оледеневшая до самого сердца Северная пустыня.
Однако тут двигалось нечто живое, отважное. По замерзшей реке спускалась упряжка ездовых собак. Косматая их шерсть заиндевела на морозе, а дыхание тотчас же застывало в воздухе и оседало кристаллами на шкурах. На собаках была кожаная упряжь, и кожаные постромки тянулись к саням, которые тащились за ними. Сани, сделанные без полозьев из крепкой березовой коры, всею поверхностью опирались на снег. Их передняя часть загибалась, как свиток, чтобы не зарываться в мягкий снег, волнообразно расстилавшийся перед ними. Прочно привязанный ремнями, лежал на санях продолговатый, узкий ящик. Были там и другие вещи – шерстяные одеяла, топор, кофейник и сковороды, но все же большую часть саней занимал продолговатый, узкий ящик.
Впереди собак на широких лыжах с усилием шел человек. Позади саней с трудом тащился другой, а третий, для кого всякий труд был окончен, лежал на санях в ящике, лежал побежденный, уничтоженный Северной пустыней и уже неспособный более ни двигаться, ни бороться с препятствиями.
Пустыня не терпит движения. Всякая жизнь оскорбляет ее, потому что жизнь – движение, а пустыня стремится остановить все, что движется. Она замораживает воду и не дает ей течь к морю; она вытягивает соки из деревьев, пока они не промерзнут до сердцевины; но с особенной яростью и жестокостью обрушивается она на человека, потому что человек самый беспокойный из всего созданного, вечный бунтовщик против закона, в силу которого всякое движение должно, наконец, прекратиться.
И все же впереди и сзади саней неустрашимо шли через пустыню два непокорных человека, которых еще не победила смерть. Они были одеты в меха и в мягкие дубленые кожи. Собственное дыхание, превращаясь в сосульки, до такой степени залепило их ресницы, щеки и губы, что нельзя было разглядеть лиц. Это придавало им вид привидений, могильщиков из загробного мира, совершающих погребение призрака. Но это были люди, бесстрашно проникшие в страну скорби, отчаяния и безмолвия, жалкие и дерзкие авантюристы, посягнувшие на могущество мира, столь же далекого, чуждого им и безлюдного, как пространство космоса.
Люди брели молча, сберегая силы. Вокруг царила гнетущая тишина. Она давила на их души, как вода на большой глубине давит на тело водолаза. Она томила их бесконечностью пространства и неумолимостью приговора. Она проникала в самые тайные уголки сознания, выжимая из него, как сок из винограда, все ложное, напускное, всю самоуверенность, свойственную человеческой душе, и люди сознавали себя ничтожными, жалкими существами, пылинками, бессильными и бессмысленными игрушками слепых сил природы.
Прошел час, прошел другой. Бледный свет короткого, без солнца, дня уже начал меркнуть, когда в тишине раздался слабый, отдаленный вой. Он стремительно взлетел кверху, достиг самой высокой ноты, дрожа и напрягаясь, остановился на ней, а затем медленно замер. Его можно было бы принять за стенание погибшей души, если бы в нем не было угрюмой ярости и ожесточения голода.
Шедший впереди обернулся и обменялся взглядом с тем, кто брел позади саней, и оба они покачали головами. И снова, пронзительно прорезав тишину, раздался где-то другой вой. Оба человека определили место, откуда он исходил: там, позади, в снежном пространстве, которое они только что прошли.
В ответ послышался третий вой, тоже позади, но левее второго.
– Они ведь гонятся за нами, Билл, – сказал шедший перед санями.
Его голос звучал хрипло, неестественно и натужно.
– С добычей у них плоховато, – ответил товарищ. – Уже несколько дней я не вижу ни одного заячьего следа.
Они больше не говорили, напряженно вслушиваясь в вой, который продолжал раздаваться позади них. При наступлении темноты они направили собак в еловую чащу на берегу и сделали привал. Поставленный близко к костру гроб служил столом и скамьей. Собаки, сбившись в кучу, рычали и грызлись, но не выказывали ни малейшего желания убежать в темноту.
– Сдается мне, Генри, что они чересчур уж близко жмутся к костру, – заметил Билл.
Генри, присевший на корточки у огня и устанавливавший кофейник с куском льда, кивнул. Он заговорил не раньше, чем уселся на гроб и принялся за еду.
– Они знают, где их шкуры в безопасности, – сказал он. – Для них лучше получать корм, чем самим стать кормом. Они достаточно умны, собаки-то.
Билл потряс головою:
– Ну, не знаю.
Его товарищ смотрел на него с любопытством.
– В первый раз слышу от тебя, что они глупы.
– Генри, – сказал Билл, пережевывая в раздумье бобы, – обратил ли ты внимание на то, как грызлись собаки, когда я раздавал им корм?
– Да, возни было побольше, чем обычно, – подтвердил Генри.
– Сколько мы достали собак?
– Шесть.
– Ладно,
