в животе, пока его не замутило. Даже сверчки и лягушки-быки словно пели с меньшим воодушевлением, птицы казались усталыми и настороженными, будто желая предупредить старика и его сына о том, что на них надвигается, но не в силах найти песню, которую они бы поняли. Ночь тоже опустилась быстро, невидимое солнце утонуло за деревьями на краю участка, послав низкий холодный и ровный ветер, словно кольца по воде от брошенного в нее камня. Пит тихо подошел к столу и сел, сложив руки на поцарапанном дереве, среди остатков наспех состряпанного ужина из риса и кукурузы, который готовил Пит и которым, кажется, подкрепился только он. Отсюда ему было хорошо видно отца, чей резкий профиль подсвечивал мерцающий огонь. Но если на старика найдет припадок ярости, между ними окажется стол, который хотя бы ненадолго послужит защитой подростку.
– А бать?
Медленно – так медленно, что Пит представил: шея должна заскрипеть, точно несмазанная дверь, – отец повернулся и взглянул на него. Глаза напоминали затуманившееся стекло, за которым мерцало холодное пламя.
– Цыц, – сказал батя. – Слухай.
– Чего?
Отец вздохнул, но не ответил и снова сосредоточился на двери с таким усердием, что Пит поймал себя на том, что сам ее рассматривает, будто все эти годы что-то на ней не замечал. Может, слово или резьбу, хоть что-то, что объяснит пристальный взгляд Джека.
– Ты чего-то боишься? – спросил он, когда дверь надоела и он вернулся к напряженному, постаревшему лицу отца.
Он слабо его понимал, но только если речь не шла о настроении. Гнев, конечно, распознать проще, учитывая, что его часто сопровождали шум, брань, тяжелое дыхание и пара подзатыльников с размаха, – если его вызвал Пит, и пара пинков под зад, если нет. Печаль – сложнее, но за годы Пит научился определять и ее. Он думал, что батя так и не оправился после ухода Луизы, которую мальчик считал своей второй мамкой. Ему казалось, что здесь он может понять отца. Иногда по ночам, лежа в постели, Пит смотрел на звезды, незамаранные городскими огнями и блестящие, как осколки стекла на лунном свете, и перебирал в уме созвездия, вызывая в памяти ее образ рядом, когда она учила его названиям. Иногда он так погружался в фантазии, что почти чувствовал ее рядом, мог учуять запах, который всегда напоминал о весенних цветах и чистом белье, когда она сидела рядом на кровати, гладя его по голове, а вторую руку положив на его запястье. «Вон Кассиопея, – шептала она ему на ухо, – похожа на двойную U, правда? А вон Орион. А те три звезды – его пояс. Видишь в уголке одну красную?» Он кивал и ждал продолжения, которого не следовало, потому что она не осталась рядом, и тогда воображение сдавало и подростка затапливало одиночество, как холодная вода через пробоину в борту. Но ему остались сны, и во снах она его не покинула, продолжала готовить умопомрачительные блюда, напевать своим чудесным голосом и шутить над батей, который фыркал и ворчал, но только потому, что еле сдерживал улыбку.
Пит давно не видел, чтобы батя улыбался, и часто задавался вопросом, насколько в этом виноват он сам. Он знал, что глуповат
