родился. Его питали старческие сосцы, приучающие сына поститься с детства. Он, ничего не видя еще глазами, видел Христа сердцем, когда бился во чреве матери, и та исполнялась Духом, благодаря сыну. В это самое время непраздная Мария стояла перед Елисаветой и удостаивалась от нее имени Матери Господа.
Родившись, Предтеча развязал язык отца, и тот стал пророчествовать, но не в духе старого священства, приносящего кровавые жертвы, а в духе нового священства, благовествующего день за днем спасение Бога нашего.
Да развяжет же Предтеча и нам молчащие неизвестно какой немотой связанные языки. Да польется вновь по его молитвам столь необходимая человеческим душам проповедь деятельного и глубокого покаяния. Предтеча родился не только для того, чтобы его родной отец перестал изъясняться знаками. Он родился, чтобы вся полнота Церкви, все царственное священство, все люди, взятые в удел, отверзли уста на молитву и беседу о едином на потребу.
Услыши нас, Иоанне, и сделай так, чтобы раздались повсюду, где есть твой праздник, святые слова, рождающие исправительный стыд и смягчающие ожесточенные сердца. Ты – голос вопиющего в пустыне. Взгляни – наши заполненные людьми города в духовном отношении ничуть не лучше пустынь. Подобно пустыням, они бывают бесплодны и, как в пустынях, в них воют шакалы и возникают обманчивые миражи. Но стоит раздаться царственному, львиному рыку твоей покаянной проповеди, как пустыня наводнится жаждущим спасения народом.
Поэтому услышь нас, Иоанне. Возгреми над ухом каждого пастыря, чтобы тот не болел немотой, но воспевал вслух народа великие дела Божии, начавшиеся с твоего рождения.
Рассказ о Симеоне Богоприимце и Анне Пророчице
Богатства ищут, счастья ждут. А старости не ждут и не ищут. Она приходит сама и без стука. Поначалу человек раздваивается. Внутренне он чувствует себя молодым, а в зеркале видит кого-то сильно помятого. Но потом человек смиряется. Он признает себя стариком и внутри, и снаружи, и если здесь нет отчаяния, нет на Бога обиды, то вполне возможно, что это начало подлинной мудрости.
В древности святость ассоциировали именно со старостью. Тело смирилось, похоть увяла, мир утомил однообразием разыгрывающихся сцен и наглым господством греха. А вера укрепилась, пройдя через искушения, и молитва не умолкла, и мысли об иной жизни занимают сердце, то пугая, то обнадеживая.
У молодых этого нет и близко. Им кажется, что мир можно в карман положить, как «ключ от квартиры, где деньги лежат». Человек умирает, сложив разжатые ладони крестообразно на груди, и ничего в них не уносит с собой. А рождается он с крепко сжатыми кулачками и долго потом за все цепляется и хватается, пока наконец не поймет, что ничего ему по-настоящему не принадлежит.
Возраст понимания, что тебе ничего не принадлежит, есть возраст мудрости и опытной слабости. Ребенок тоже слаб, но слаб неопытно. А старик, миновав сильную зрелость, опять вернулся в немощь,
