себя на кровати одетым. Телевизор журчал каким-то французским ток-шоу: сердились, спорили, перебивали друг друга, но без фанатизма, довольно вежливо.
Рот был стянут, глоталось с трудом… Еще хуже, чем после виски.
Поднялся, покачиваясь, подошел к столу, долго пил воду. После воды закололо в висках. Будто вода пробивала там ссохшиеся руслица. Глянул на бутылку с пастисом – его оставалось на дне.
– Офигеть…
Он не помнил, как уговорил эти пол-литра; казалось, принял три-четыре порции.
За окном сумерки. Неужели день кончился?.. Нашел взглядом часы. Ну да, почти шесть.
– Надеюсь, шесть вечера, – хмыкнул Топкин и, чтобы снять колотье в висках, допил пастис. Бутылку сунул в корзину под столом.
Надо было идти. Куда именно, он не знал, но – надо. Посмотреть Париж. Хоть кусок увидеть. Вдохнуть.
«Завтра пойдешь, – гасила это желание похмельная лень. – Еще почти неделя впереди».
– Какая неделя?! – рассердился Топкин. – Четыре дня.
«И четырех дней хватит. Хва-атит».
Выпутался из лени и томности, умылся, тщательно почистил зубы… Хотел было сделать несколько затяжек сигаретой, но пересилил – покурит на улице. Еще один повод выйти.
Помня об утреннем холоде, надел еще одну майку, а на ноги – запасные носки. Больше утеплиться было нечем. Надо завтра зайти в магазин и купить теплую куртку. Теплую стильную французскую куртку.
Перед глазами возник Ален Делон из какого-то фильма в кожаной куртке вроде летчицкой, с меховым воротником. Конечно, сегодня такую носить смешно, а все-таки – красиво…
На ресепшене стоял новый молодой человек. Болтал по стационарному, с проводом-спиралью, телефону. Увидел Топкина, вытянулся и как-то испуганно, точно Топкин был его начальником или каким-нибудь инспектором, пропел:
– Бонсуа-а-ар!
– Бон, бон, – кивнул Топкин, решая, сдать ключ или нет. В кармане таскать – тяжело, а сдать – потом обратно надо просить, язык ломать… Оставил у себя.
На всякий случай осмотрел холл, вспомнил, что где-то читал: в европейских отелях есть зонтики. Не увидел. Преодолевая не неловкость, а нечто напоминающее брезгливость, что ли, как при общении с калекой, спросил при помощи жестов и немецкого «регенширм» про зонтик. Молодой человек с виноватой и действительно какой-то увечной улыбкой помотал головой отрицательно.
– Ясно…
Закурил под навесом. Дождя не было, но в воздухе поблескивала словно бы ледяная пыль. Лицо, волосы, руки, сигарета моментом стали влажноватыми. Захотелось обратно.
– Так, налево, направо? – спросил себя Топкин вслух и так сердито, что сам удивился; хотя, если честно, сердиться было за что. По крайней мере за этот потерянный день…
– Налево, – ответил он этому сердитому голосу и пошел.
Дома были красивые, но похожие один на другой сильнее, чем наши хрущевки. И на всех –
