себя так, словно долго бежал за трамваем, вспрыгнул на ходу и все еще не может отдышаться. Но настроение у него было великолепное и даже победоносное. В сущности, ведь никто не знал, как все это было «обтяпано», кроме, пожалуй, декана. Ну а ему незачем показывать вид, что Женя благодарен, чувствует, признателен и разное другое…
Родион Мефодиевич тоже радовался: все-таки есть что-то в этом парне, если он без особых способностей, избалованный мамашей, прорвался в институт. Тут дело чистое – конкурс, не подкопаешься.
– Ну что ж, постарею – станешь меня лечить! – сказал он Евгению. – Идет?
К Устименкам Степанов пришел в штатском, и только по его багрово загоревшему лицу и по валкой, пружинистой походке можно было понять, что он моряк. Варвару Родион Мефодиевич ни на минуту не отпускал от себя, так же как и Володю. Выпив стопку водки, аппетитно кряхтел и говорил:
– Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут, а уж если там дадут, то выпьем там и выпьем тут…
Погодя пришел дед Мефодий – благостный, из бани, в жилетке, из-под которой была выпущена шелковая рубашка.
– Садись, корень всему нашему роду! – сказал Родион Мефодиевич. – И радуйся, дожил: внук у тебя студент-медик, Володька тож! За это кубок большого орла!
– В землемеры оно бы лучше! – заявил дед.
У него обо всем было свое мнение.
– Без мундира-то чего? – спросил он сына. – В больших чинах, так и надобно носить, чтобы люди видели. Я с японской пришел, долго погоны не снимал – все-таки уважение. Снял – сразу мужик сиволапый.
И спросил у Аглаи:
– Селедку почем брала?
– По деньгам! – сказал тетка Аглая.
– А баранину?
– Отстань, дед! – сказал Родион Мефодиевич. – Ну не все ли тебе равно?
– Я для разговору! – объяснил дед Мефодий.
Варвара льнула к отцу, шепотом просила:
– Поживи немного с нами, пап, очень я тебя прошу. Возьми отпуск, ну их, твои пароходы…
– Не пароходы, а корабли! – наставительно произнес Степанов. – И вас тут у меня народу всего трое, а там множество. Соображай, дочь.
– Женька какой-то не такой! – пожаловалась Варя. – Не понимаю я его.
– Разберемся…
Афанасий Петрович принес гитару с бантом: перебирая струны, запел:
Ах ты, ноченька, ночка темная!
Ночь ты темная, ночь осенняя!
Что ж ты, ноченька, так нахмурилась?
Ни одной в тебе нету звездочки…
Аглая сильным, низким голосом подхватила:
Ни одной в тебе нету звездочки…
Всем было почему-то грустно, только дед Мефодий немножко хорохорился. Но погодя и он притих.
– Что такое? – спросила Аглая. – Никто будто и не приходил, а полпесни пропало.
Степанов часто хмурился, Афанасий Петрович положил
