которой поручено следить за проказами играющих в парке детишек. При этом его искусственный глаз зажужжал, подавая сигнал тревоги.
Капитан собирался доставить шкуру в Лондон и поместить в Камеру чудес, устроенную в подвалах Музея естественной истории, где его подразделение хранило вещественные доказательства, полученные при расследовании дел, которые на первый взгляд не поддавались рациональному объяснению и потому попадали в их руки. Эта шкура тоже представляла немалую ценность для истории спецподразделения, и ее следовало в целости и сохранности доставить в Камеру. Как только Синклер убедился, что доктор восстановил равновесие, а шкура не пострадала, он сразу успокоился и снисходительно улыбнулся, однако решил тоже подойти к трофею. Судья Домби сделал то же самое, за ним последовали Прайс и Харрис. Доктор Рассел пустился в научные рассуждения по поводу способов изготовления подобного наряда. Остальные, включая и Синклера, с видом примерных учеников кивали, не мешая эскулапу выплескивать на них свою эрудицию.
Во время этой импровизированной лекции оставшийся за столом Клейтон отважился поймать взгляд графини, от которой его отделяла едва ли не целая миля благородного дубового дерева. С самого первого дня и все те недели, пока длилось расследование, где бы Клейтон ни находился – в людной гостиной или в садовых лабиринтах, – он непременно искал взглядом глаза графини, которые, казалось, дожидались его целую вечность и тайна которых терзала агента по ночам, поскольку он, гордившийся своим умением мгновенно читать чужие мысли, ее мысли так и не сумел разгадать. Взгляд Валери де Бомпар мог быть как нежно обожающим, так и убийственно презрительным, а мог выдавать глубоко запрятанную муку, и причины ее были недоступны агенту. В этих глазах он тонул и сейчас, любуясь графиней, пока та с неизменной улыбкой на устах позволяла собой любоваться. Она обволакивала его колдовскими чарами – и голоса гостей звучали для агента как сквозь вату, столовая превращалась в размытые декорации, а весь мир – во что-то далекое и едва ли реальное.
Клейтон никогда не видел Валери такой прекрасной, как в тот вечер, но и такой болезненно хрупкой. Сегодня в ее наряде черное сочеталось с серебром. Ослепительно белая шея, черный бархатный корсаж, благодаря которому дивная грудь казалась еще выше, и черные же длинные сафьяновые перчатки, серебристая, расшитая созвездиями крошечных бриллиантов юбка, падавшая вниз пышными складками… Клейтон подумал, что, хотя никто не знает ее возраста, сейчас, освещенная неровным пламенем свечей, она была как никогда похожа на девочку, на капризную девочку-королеву, которой трон и голубая кровь уже сами по себе дают право на жестокость. Тут он заметил, что слишком сильно сжимает свой бокал и легко может раздавить его или совершить еще большую глупость – скажем, вспрыгнуть на стол и, подчинившись волне смутного желания, бегом кинуться к этой женщине. Он отвел взор от графини – и мир тотчас снова обрел и подвижность, и звук, и грубую материальность.
– Честно признаюсь, чем
