безупречной красотой, неземной элегантностью или атмосферой бархатно-богемного волшебства, а совершенно необъяснимой знакомостью. Со своей стороны, я ожидал отчужденного восхищения, подобающего инопланетянину, приземлившемуся на некой невиданной планете, и был просто-напросто ошарашен чувством глубокой узнаваемости.
Я даже впервые всерьез задумался над теорией реинкарнации и проживания нескольких жизней, доселе вызывающей у меня один снисходительный смех. А тут я никак иначе не мог объяснить себе, почему место, в котором я точно оказался впервые в жизни, резонировало во мне с такой мощью, что я даже мгновенно перестал спотыкаться о ненавистные французские слова и бросился в кипящий водоворот парижской речи с поразительной отвагой.
Я кокетливо просил молоденькую официантку в отеле добавить кипятка в чайник, торговался с арабами в сувенирных магазинах, спрашивал дорогу, когда смущалась даже учительница, и требовал в булочных свежих круассанов. В общем и целом я был так увлечен игрой в коренного парижанина, что время от времени даже забывал думать о предстоящей встрече с Бароном.
А в том, что ей суждено было состояться, я не сомневался ни секунды. Я выискивал его глазами в толпе на улице, в метро, дергался за каждым высоким, длинноволосым, седым мужчиной, боялся не узнать его по прошествии стольких лет. Хотя не узнать Барона было практически невозможно. Он никогда не мог бы измениться настолько, чтобы потерять свою уникальность и слиться с массой. Я так нервничал, что начал грызть ногти, и каждый раз одергивал себя, когда заставал с рукой во рту, так как Барон точно не одобрил бы таких варварских привычек.
Нашу обезумевшую от бушующих подростковых эмоций группу сопровождающие учительницы исправно таскали по музеям и дворцам, а по вечерам бдили в фойе отеля, отлавливая беглецов. Если эту замызганную комнатушку, конечно, можно было назвать фойе. Да и отель был никаким не отелем, а скорее беззвездным пристанищем для малоимущих, коими мы и являлись. Мы жили по шестеро человек в номере, двери которого не закрывались плотно, так что спать приходилось со светом, пробивающимся из коридора, и под никогда не стихающий хохот другой молодежи. Матрасы на двухъярусных железных кроватях были обтянуты скрипучим пластиком, а место было рассчитано столь скудно, что, присаживаясь на нижнем этаже, макушкой мы упирались в верхнюю пружину, из которой потом, пища, доставали запутавшиеся волосы.
Тем не менее жаловаться никому не приходило в голову. Слишком уж эти головы были вскружены свободой и безмятежной романтикой, зашкаливающей даже в присутствии наших строгих надсмотрщиков. Мы ныли от очередного визита в какой-нибудь музей, и даже в Лувре, впечатленные больше стеклянной пирамидой, чем Джокондой, рвались непонятно куда. Главное, чтобы там было поменьше искусства и исторической значимости и побольше темноты и злачности.
Поэтому, когда нас притащили отстаивать километровую очередь перед музеем Орсе, восторга с нашей стороны было маловато. Апрельская
