Протасова и выйти из двуколки, язык у нее словно бы к нёбу присох, и она не имела сил объяснить, отчего прибыла в чужой двуколке, а не в посланном за ней шарабане и без всяких вещей.
Почему-то отсутствие у нее вещей особенно сильно возмущало Авдотью Валерьяновну!
– Вы что же, Лидия Павловна, не удосужились обзавестись приличными туалетами, и это при капитале вашем знаменитом? – выкрикивала она в странной, непонятной запальчивости, так сверкая глазищами, словно намеревалась испепелить Лиду на месте. – Позорить меня вознамерились, расхаживая черной вороной, этаким пугалом? Чтобы люди говорили, что мы так негостеприимны, что и туалет приличный не в силах справить племяннице Ионы Петровича?!
– Позволь тебе напомнить, что племянница означенного Ионы Петровича до сих пор в трауре по своему отцу, – раздался надтреснутый, слабый мужской голос, и Лида увидела, что за спиной Авдотьи Валерьяновны распахнулась дверь и на крыльце появились еще два действующих лица.
При виде их Лида подумала, что, прожив семнадцать лет в Москве и даже побывав в Петербурге, она никогда не встречала за столь краткий промежуток времени такое количество удивительных, даже экзотических фигур. Сначала Протасов, потом Авдотья Валерьяновна… И даже с ней в экзотичности вполне мог состязаться появившийся на крыльце гигантского роста молодой мужик, весь облаченный в черное: в черной косоворотке, черных плисовых штанах, черных мягких сапожках. Был он также черноволос, чернобород и черноглаз. На руках мужик держал сухонького седого человека весьма преклонных лет, одетого в поношенный архалук[20], чувяки[21] и засаленную ермолку[22], который выглядел будто какой-нибудь приживал в барском доме, незначительный родственник хозяев, пригретый ими из милости. Однако в следующее мгновение она поняла, что старичок этот, с его большими серыми глазами, характерным рисунком закругленных, высоко поднятых, как бы удивленных бровей, таких же, какие Лида унаследовала от отца, и есть Иона Петрович, ее дядюшка – единственный родной человек, у нее оставшийся. Да-да, единственный, потому что распрекрасную Авдотью Валерьяновну считать родной себе (или, паче того, испытывать ее «материнскую заботу») Лида решительно не хотела!
У нее слезы навернулись на глаза и от радости оказаться вновь рядом с членом своей семьи, и от жалости, жгучей жалости к Ионе Петровичу, которого до такой степени измучила болезнь, что он выглядел лет на двадцать старше своего старшего брата, хотя на самом деле был на пять лет младше его.
– Лидуша, милая! – позвал Иона Петрович своим ласковым, хотя и слабым голосом, и Лида, всхлипнув, слетела с двуколки, даже не опершись на руку господина Протасова, бросилась, на два аршина[23] обежав Авдотью Валерьяновну, к дому, взлетела на крыльцо и припала к дядюшке, которого чернобородый мужик по-прежнему не спускал с рук.
Последовали слезы, поцелуи, бессвязный лепет людей, которые многое друг
Архалук – легкий кафтан из цветной шелковой или шерстяной ткани, присобранный у пояса, – обычная мужская домашняя одежда помещиков и дворян России в прошлые века.
Чувяки – мягкие сапожки без каблуков у народов Кавказа и Крыма. Чувяки стали в XIX в. в России мужской домашней обувью.
Ермолка – в России так называли небольшой головной убор без полей: что-то вроде войлочной или матерчатой маленькой шапочки. Ермолку носили дома, надевая только с халатом, архалуком или шлафроком (домашним пиджаком).
Аршин – старинная мера длины, бытовавшая в России еще и в начале XX в.: примерно 70 см.
