дитя, мой шалун. Я знаю, ты опять развлекался».
Я отодвинулся и взглянул ей в глаза, почти скрытые тяжелыми веками и мешками внизу; это были мои собственные глаза, погребенные под плотью, мои собственные глаза, а в них – насмешка.
– Все, как обычно, были расстроены, что ты не вернулся вовремя, – продолжала она. – Франсуаза в истерике, у Мари-Ноэль жар, Рене дуется, Поль ворчит. Уф! Глядеть противно на всю эту публику. Одна я не волновалась. Я знала, что ты появишься, когда будешь готов возвратиться домой, и ни секундой раньше.
Она снова притянула меня к себе, тихо посмеиваясь, и похлопала по плечу, затем оттолкнула.
– Я – единственная в этом доме, кто не потерял веру, не так ли? – сказала она, обращаясь к кюре.
Тот улыбнулся ей, кивая головой; кивок следовал за кивком, и я понял, что это нервный тик, нечто вроде непроизвольного спазма, и вовсе не выражает его согласия. Это привело меня в замешательство, я отвел от него глаза и посмотрел на худую женщину – сама она ни разу с тех пор, как я вошел, не взглянула на меня; сейчас она закрывала книгу, которую держала в руках.
– Вы не хотите, чтобы я дальше читала вам, maman, я не ошибаюсь? – сказала она; голос у нее был бесцветный, тусклый – мертвый голос.
Из слов служанки я понял, что это мадемуазель Бланш, в чью комнату я зашел ненароком, следовательно, она – старшая сестра моего второго «я». Графиня обернулась к кюре:
– Поскольку Жан вернулся, господин кюре, – сказала она учтивым и уважительным тоном, ничуть не похожим на тот, который звучал у меня в ушах, когда она, тихо посмеиваясь, обнимала меня, – как вы думаете, очень невежливо будет с моей стороны, если я попрошу вас освободить меня от нашей обычной вечерней беседы? Жану надо так много мне рассказать.
– Разумеется, госпожа графиня, – сказал кюре, благодаря благожелательной улыбке и беспрерывным кивкам – само согласие; вот отказ на его губах, верно, будет звучать неубедительно. – Я прекрасно знаю, как вы соскучились по нему даже за это короткое время: у вас, должно быть, отлегло от сердца, когда он вернулся. Я надеюсь, – продолжал он, поворачиваясь ко мне, – в Париже все прошло хорошо. Говорят, что уличное движение стало просто невозможным: чтобы добраться от площади Согласия до Notre-Dame[15], уходит не меньше часа. Мне бы это вряд ли понравилось, но вам, молодежи, все нипочем.
– Зависит от того, – сказал я, – зачем ты приехал в Париж – по делу или для развлечения.
Если я вовлеку его в разговор, я буду в безопасности. Мне вовсе не улыбалось остаться наедине с моей мнимой матерью – без сомнения, она инстинктивно почувствует, что тут что-то не так.
– Именно, – сказал кюре, – и я надеюсь, что вы соединили одно с другим. Что ж, не буду вас дольше задерживать…
И, неожиданно соскользнув с кресла на колени, он закрыл глаза и стал быстро-быстро шептать молитву; мадемуазель Бланш последовала его примеру, а графиня
Собор Парижской Богоматери
