было тяжелее, потому что шел дождь. Стучал по капюшону, заставляя оглядываться, делал траву скользкой. Мама упала, на плече у нее был огромный синяк, перед сном его смазывали троксевазином.
Плащ не спасал. Катя потела под ним, куртка была сырой от конденсата. Кусты карликовой березки щедро стряхивали капли на ноги, в сапогах всегда было мокро. Сухо было только ночью, когда она переодевалась в спортивный костюм для сна. Но ночью было страшно.
Они покинули гольцы и погружались в тайгу – еще более глухую, с ветровалами, старыми горельниками, которые нагоняли сильную тоску.
Теперь по вечерам стояли у общего костра и готовили на всех одну еду. Староверки сдались. Катя жалась к Маарке: она привыкла к нему за эту дорогу. Стояли рядом, вместе, от нагретой костром одежды шел пар, Маарка вкусно курил, сплевывал попавшие в рот табачинки. Они слушали, как препираются Гена и Альбина.
– Потому что, если ты знал, что такая дорога, нужно было больше продуктов взять. Не говоря уже, что сроки рассчитать другие.
– Альбина, я с тобой спорить не буду. Только ты сама вспомни – кто мне говорил, что вы такие выносливые, спортивные? Не хуже мужиков в тайге будете бегать. Вы идете по пять километров в день, это кто мог рассчитать?
– Тебе мы за что заплатили – за то, чтобы ты критиковал других? Нет. За то, чтобы ты все продумал, рассчитал маршрут в этой своей тайге.
– Я могу маршрут рассчитать, но молитвы по полдня, размачивание чистой христианской пшеницы – это я не могу рассчитать!
Они были похожи на мужа и жену, выясняющих, кто прав, кто виноват.
Мама не принимала участия в спорах, она еле держалась. У нее не было сил на скандалы. Она молилась с утра, сворачивала вещи, шла, ставила снова палатку. На скандалы и на Катю ее уже не хватало. Катя была одна.
Мама вела ее к лесной бабушке, настоящее имя которой Катя теперь знала. Поняла, поскальзываясь на поросших рыжими лишайниками камнях, смахивая с лица паутину и дождевые капли. Как она сразу не сообразила?
В детстве не боялась, когда мама сказки читала. Теперь поняла, как это страшно – старая женщина, бормочущая яростные молитвы во тьме своей избушки в нечеловеческом лесу.
И мама своими руками ведет туда. Своими руками зачем-то ведет ее.
Катя опять жалась поближе к Маарке, изучала его лицо – дужку усов над толстыми губами, отросшую редкую щетину на темных щеках, свороченный нос с горбинкой, маленькие глазки, никогда не смотрящие бездумно на огонь – все время с безразличным интересом прямо глядящие в свой лес, на склон, под ноги на тропу, на зверя, на непогоду, заходящую с горизонта.
В одно утро он принес убитую кабаргу, разделал ее в стороне, и они ели суп с мясом. Это было здорово – продукты почти закончились. А потом Катя увидела, как он курит, затягивается, держа сигарету бурыми, не отмытыми от крови пальцами.
В другой день Гнедко уперся и не хотел переходить через топкий черный ручей. Тянул повод, дергал
