и не призналась – от кого. А может, и сама не знала. Давно, думаю, уже честь-то потеряла.
Ну что? Родила да и оставила мальчонку в роддоме, отказ написала. Уж как я уговаривала: „Нин, не бери греха на душу. Раз родила – вырастим. Мы еще в силах“. Нет, не послушала. Отказалась от ребеночка: „Мама, ты не знаешь ничего… Знала бы, не стала уговаривать. Он жизнь мне испортит, я молодая еще. В город поеду…“
И ведь поехала. Устроилась вроде на фабрику там, без образования куда ж еще возьмут.
А у меня сердце не на месте. Все про этого малыша думаю. Ведь родной, а брошенный. Кто его приголубит, кто обнимет…
В общем, собрала документы, хоть Петя поначалу против был, но я настояла: как же можно, чтобы родная кровинушка рос в детдоме? В общем, стали хлопотать – усыновить ребенка. Сначала отказывали нам, вроде не молодые мы уже, а все ж я уговорила, убедила – он же наш внук, мы ему не чужие. Вот так, с года, и рос у нас Вовчик. А Нинка, как узнала, что мы ее ребенка усыновили, вовсе перестала показываться в родном доме. Один только раз приехала. Вовчик как раз начал тогда разговаривать, нас с Петром мамой и папой звать. Приехала, поглядела на малыша и – как сгинула.
Ну, а Вовчик – что ему сделается. Любим, одет-обут, накормлен. Дед души не чает во внуке, все с собой берет – в лес, на рыбалку.
Эх, из-за рыбалки этой проклятущей и помер Петя. Под лед провалился, весной уже.
Так и остались мы с Вовчиком одни.
Нинка на похороны приехала. Размалеванная вся, ни слезинки не проронила по отцу. За столом поминальным и вовсе учудила – чуть не песни стала орать, после второй-третьей рюмки. Аж соседей стыдно стало.
И все к сыну: ну что, малец, не любишь мать свою? А Вовчик, ему тогда пять лет было, и понять не может, что эта тетя к нему вяжется, всё про мамку спрашивает. Любит, конечно, это ж мамка его, другой он не знает.
Лучше бы и не знал».
Как исполнилось Вовчику семь лет, стала думать Мария Гавриловна, как быть дальше. Школу в деревне закрыли давно. Молодежь вся в город поуезжала, детишек не стало, старики одни. К Тане отправить мальчика? Живет она в другой области, в тесноте и не особо в достатке, куда им еще лишний рот?
Про Нину слышала, что та по-прежнему на фабрике работает, комнатку ей дали. Вроде остепенилась.
Мария Гавриловна и решила: пришло время дочери долги свои отдавать, повзрослеть, начать думать не только о себе. Сама-то с больным сердцем много ли проживет, с кем потом мальчонка останется? Снова сиротой при родной матери?
В общем, съездила к Нине, поговорила с ней: пора, мол, тебе кукушка, птенца своего забирать к себе, в свое гнездо. Тем паче не такой он уже маленький, вырос давно из пеленок-распашонок, мальчишка самостоятельный.
Нинка – в крик: вешаешь мне на шею пацана, нечего было тогда забирать его из детдома… Но Мария Гавриловна слушала-слушала да взглянула на дочь так, словно кипятком ошпарила. Да еще пообещала, что проклянет дочь самым страшным, материнским,
