л снег, бывал дождь, даже туман, если пасха выпадала на апрель. Несмотря на капризы природы, вереницей из спящих домов – женщины в платках и юбках, мужчины с полными сумками или плетеными корзинами, всегда полусонные дети – но люди шли в храм в ту субботнюю ночь.
Ждали всегда.
Из открытых дверей храма доносилось церковное песнопение, а по кругу деревянного храма стояли люди. Куличи, яйца, пасхи в открытых сумках лежали на земле. Этот живой коридор из людей и зажженных свечей в руках каждого из прихожан всегда поражал своим терпением и покорностью. Люди ждали. Всегда стояла такая живая тишина. А когда батюшка в первый раз окунал веник в чашу с водой и во всеуслышание говорил: «Христос воскрес!» – вся пришедшая толпа радостно откликалась: «Воистину!» И разодетые в праздничную мантию попы – когда один, когда вдвоем – в окружение послушников и казаков, одетых в парадные мундиры, шли по разные стороны от храма в живые коридоры, окропляя веником куличи, яйца, людей.
– А нас батюшка! А нас посвятите! – кричал кто-то из толпы и святой отец, улыбаясь, снова махал веником в их сторону.
– Тут дети батюшка! Детей обрызгайте! – просила женщина, напротив. И батюшка щедро поливал сонных подростков.
Мокрые, но счастливые, люди собирали свои вкусности, тушили свечи, и вереницей, крестясь перед выходом, шли домой.
А мы с братом ещё долго обсуждали цыган, их громадные пасхи, испеченные в десятилитровых кастрюлях, их всегда шумные речи, их пестрые наряды и ту веру в ночное окропление водой. Они всегда просили окропить себя дважды; мокрые с ног до головы, они всегда становились такими тихими после святой воды. Тихими и счастливыми. Это было так необычно.
Для меня Пасха всегда пахла сладкими нотками воска сгорающей свечи, когда ты прикрываешь её от ветра. А накануне в субботнее утро это запах сдобы и ванильных куличей. Это запах спертого воздуха и ладана в храме после службы. И запах ночной трапезы после похода в церковь, её вкус; я не знаю, почему, но в ту ночь на воскресенье хлеб вкуснее обычного, сдобная булка слаще, соль солонее, и даже обычные яйца такие вкусные, что нет этому какого-либо разумного объяснения.
У этой ночи всегда свой особый звук. Шепот и гул одновременно до первого удара колокола, а потом – перезвон, пронизывающий до дрожи. И ты, словно часть толпы, чувствуешь её дыхание и со всеми ожидаешь заветных слов батюшки: «Христос воскрес!»
И радостное, хрипловатое, хмельное – мужское и звонкое, нежное женское – в ответ: «Воистину!»
В начале была, женщина. И звали её…
Суетливо двигаясь на верхушке холма, женщина то и дело щурилась, всматриваясь в даль. Где-то в глубине пещеры во весь голос ревел ребенок. Но женщина, одетая в шкуру животного, будто ничего не слышала, нервно поглядывала то на заходившее солнце, то на лес возле их пещеры, куда ещё утром ушел её муж. Как только солнце село, она с ужасом взглянула на свой дом. Наверно, только в тот момент она впервые услышала крик сына.
Потрескивая в костре, от деревянной чурки отлетел уголек и угодил в каменную выемку, где на мехе умиротворенно спал младенец. По сути, это и было причиной столь душераздирающего крика. Затушив уже тлеющий мех и очень аккуратно дотронувшись языком до места ожога, женщина, как могла, успокаивала сына. Потом она приложила к ранке холодную плоскую гальку и тут же дала сыну грудь; перебивая плач жадным посасыванием, малыш всё же успокоился и уснул на руках. Женщина же, смотря на тлеющий домашний очаг в центре пещеры, тихонько плакала. В ту ночь она так и не смогла уснуть.
При первых лучах света она переложила младенца на мех и тут же выбежала из грота. Ещё толком не рассвело, но, снова щурясь и всматриваясь, она не отводила взгляда от опушки леса, ища в силуэтах деревьев, движимых ветром, в силуэтах животных, образ своего мужчины.
Он не вернулся.
Понимание, что этого уже не исправить, пришло на третью бессонную ночь. Ребенок орал, не брал грудь, молоко, стало жидким и скудным, бессонница и голод делали свое бесхитростное дело. Уставшая и изнеможенная женщина положила рядом с собой сына и подкинула сырых коряг в костер, положила рядом с собой сына и, склонившись над ним, прошептала:
– Прости меня, Кай.
Она провалилась в сон буквально за мгновение. Сырые осколки дерева и ветки начали тлеть, давая едкий дым. Женщина в душе именно этого и хотела: уснуть под убаюкивающее потрескивание костра и не проснуться. Но идущий уже полдня дождь поменял её планы на будущее. Тоненькими ручейками вода потихоньку просачивалась в пещеру; обычно при таких дождях её мужчина всегда выставлял плотину из плоских речных камней на входе… но не в этот раз. Костер дымил и тлел, заполняя пещеру едким дымом, женщина в беспамятстве крепко спала. И, наверно, только малыш, предвидя грядущий ужас, что есть силы кричал. Впрочем, мать его не слышала.
Её разбудила лишь вода, попавшая в рот. Поперхнувшись, она резко подскочила.
