вот, соси, тварь.
Кто-то сунул мне в рот окурок газетной цигарки. Я отдышался, затянулся, и в мозг как бы скользнуло новое, не нужное даже для моего иссохшего мозга известие. Известию надо было пробиться через многие препятствия. Речь идет об Асе, Асе – Александре Игнатьевне Гудзь, оказывается, она и есть Ася. Меня заставляли написать записку. Записку! Асе! Смех да и только! А что писать?
– Да что хочешь, то и пиши.
Я написал: «Ася, мне очень плохо. Перешли мне хлеба и табаку».
– Вот, видите, – комментировал Лесняк, – глубокая стадия дементивного процесса. После того, как собирал миски в столовой, собирал окурки. Я живу рядом и не собираю ни окурков, ни корок. Это распущенность просто, знаете, слабая воля.
– Ну, что же ответить Александре Игнатьевне? – сказала Савоева, в квартире которой и шел этот разговор.
– Пусть забудет своего неприличного родственника, – сказала княгиня Чиковани. – Я напишу Асе, что это безнадежный случай.
– Я это все скажу ей сам завтра, – сказал Траут, подводя итоги этого консилиума.
Но Ася не поверила записке.
– Я требую личного свидания. Увижу его сама, поговорю и решу. Стали готовить медицинские документы на отправку этапом в больницу Беличью заключенной А. И. Гудзь.
– Завтра, завтра приедет Ася, и вы сможете с ней поговорить у меня в кабинете. Она кладется на обследование, пробудет здесь неделю, – кричал мне Траут.
– Завтра приедет ваша родственница, – сообщил мне фельдшер Борис Лесняк, никогда не бывший на общих работах.
Но это завтра не наступило, Ася умерла. Ася умерла от крупозной пневмонии, хватив воспаление легких, пока она обливалась ледяной водой – ее всегдашний режим. Но лед Москвы, ветры Москвы это вовсе не то, что лед Колымы, ветры Колымы. Там правят другие законы, чисто физические и тем не менее не только физические.
Асю похоронили на Эльгене. Было ей всего сорок семь лет.
А меня выписали на общие работы в самом обычном порядке. Я уже успел что-то понять в Колыме, открыть одну из ее тайн – явился в следующий раз на госпитализацию форменным доходягой.
Двигаясь от больницы до забоя, я провел несколько лет до того самого момента, как сам кончил фельдшерские курсы и уже не зависел от врачей и фельдшеров – ни от Траута, ни от Савоевой, ни от Лесняка, ни от памяти Аси.
Но [суть] именно в памяти, в смерти Аси, в этой драме эльгенской, ибо сульфидин и пенициллин уже были в природе, но на Эльгене их не было. Ася умерла в несколько дней и почти в сознании.
Наравне со мной тогда подставлял свою глотку и Варпаховский[362], и такой субъект, как Шпринк, который говорил, что он поэт Всеволод Рождественский. Каждый спасается, как может. Разумеется, выдавать себя за Рождественского лучше, чем писать донос.
Группа Савоевой, стая Савоевой, как и полагается, боролась с другими столь же уголовными группами за влияние, место под солнцем, территорию.
Чем это хуже, чем начальник управления, который торговал табаком или чаем?
Спасли
Варпаховский Леонид Викторович (1908–1976) – театральный режиссер. Шаламов встречался с ним на Колыме (см. рассказ «Иван Федорович»).
