же она оказалась права!
В одно воскресное утро, раздвигая шторы, я снова увидела Сильвена: он стоял на противоположной стороне улицы с куклой в руке и не сводил взгляда с наших окон.
Даже не одевшись, как была – в халате, я тут же сбежала по лестнице и ринулась к нему, как фурия. Увидев меня и почувствовав реальную угрозу, он сразу исчез. Поднявшись к себе, я немедленно позвонила Изабелле, которая стала меня убеждать, что пришло время подать жалобу в комиссариат.
Туда я и отправилась следующим утром, оставив Гортензию на попечение Изабеллы, явившейся ко мне по первому зову.
Я почти ничего о нем не знала: где он жил, работал ли, знала только имя – Сильвен Дюфайе – да номерной знак машины, случайно застрявший в моей памяти. Но, может, он меня обманывал и в этом? Было ли имя подлинным?
Полицейский, к которому я попала на прием, мне не понравился с первого взгляда. Явно женоненавистник, высокомерный и подозрительный, он поинтересовался, является ли действительно этот Дюфайе отцом ребенка и признает ли свое отцовство, ибо «в таком случае это все меняет». А в конце беседы и вовсе заявил:
– Так почему вы все-таки против того, чтобы он виделся с дочерью?
Вот тут меня и прорвало.
– Человек, преследовавший нас неделями, оставивший меня беременной, – бросила я в лицо этому ничтожеству, – это он-то отец? Гортензия моя, и только моя дочь, никаких прав на нее у Дюфайе нет! Я посоветовала полицейскому заниматься его работой и сделать все возможное, чтобы защитить нас – меня и мою дочь. Тот, естественно, нахмурился, но по крайней мере принял жалобу, больше не вдаваясь в детали.
– Если отец, простите, тот человек снова появится, немедленно нас предупредите, – со вздохом произнес он и, когда я уже уходила, добавил: – Все это очень прискорбно.
Только гораздо позже я узнала, что происходило тогда в комиссариате девятого округа.
У полицейских на руках ничего не было, кроме номера автомобиля, но благодаря ему они и отыскали Сильвена. «Фиат» принадлежал одному из его двоюродных братьев, у кого он как раз и жил в то время в южном пригороде Парижа. Полицейские пригласили Дюфайе для беседы, и, как я узнала потом, он явился в участок абсолютно добровольно. Сильвен сказал, что ничего не понял из этой бессмысленной истории, что, мол, он никогда и никого не преследовал. Последние годы, объяснил он, ему пришлось провести за границей в силу «производственной необходимости». По этой причине он не мог заниматься воспитанием дочери, поскольку из-за длительной командировки был вынужден с нами расстаться. «Я никогда никому не делал ничего плохого, это не мой стиль, по природе я, скорее, пацифист, знаете ли», – заявил он с беспримерной наглостью. Он, дескать, и понятия не имел, откуда взялись мои «измышления», но, к несчастью, он и был вынужден со мной расстаться потому, что у меня начали проявляться признаки психического расстройства. Увы, со временем мое положение только усугубилось…
