она из-за Клашки, что ли? – снова спросил Морозов, кивнув на плотно закрытую дверь, за которой скрылась Степанида.
Спина Фрола качнулась и начала выпрямляться. Лопатки на его спине сошлись друг с другом, и серая рубаха, туго обтягивавшая их, повисла складками.
– Слушай, ты… – быстро проговорил Фрол и тут же захлебнулся, сник. – Откуда ты знаешь про это… когда сам я не знаю? Э-э… – И Фрол безнадежно и покорно махнул рукой.
А посидев с полминуты, опять заговорил негромко и вяло, не глядя на Морозова:
– Сатана ты, Устин. Ну, из-за Клашки, ну, саданула в башку гнилая кровь…
И вдруг вскочил, опрокидывая табурет, жадно хватнул ртом воздух, точно внизу, где он только что сидел, нечем было дышать, закричал:
– Ну, виноват я перед Стешкой… и перед тобой, перед твоим Федором! Разрежьте меня напополам, сволочи, выпустите кровь!
Фрол бросал слова, как булыжники, тяжело и быстро ходил из угла в угол. Он не заметил, когда вошел с улицы залепленный мокрыми ошметками снега Митька. А увидев сына, остановился и подумал, что Митька, наверное, давно уже слушает их разговор.
– Чудак! – спокойно сказал Устин. – Чего звенишь, как самоварная конфорка? Какая тут вина передо мной?
Фрол хотел сказать что-то сыну, но при последних словах Устина торопливо обернулся к бригадиру:
– А?
– Я говорю: был бы виноват, совратив девицу, а вдова – Божий дар.
– Чего?? – еще более вытаращился на него Фрол.
– Фу-ты! – насмешливо и неторопливо воскликнул Устин. – Я вон все Митьке хотел намекнуть: «Хоть ты, парень, не зевай, пожалей бабу…»
– Ну-ка иди отсюда! – вспомнив наконец о Митьке, заревел Фрол в лицо сыну.
Митька, ни слова не сказав, ушел в соседнюю комнату, подняв по пути опрокинутую табуретку и поставив ее к стене.
– Н-да… Ну ладно! – Шумно вздохнув, Устин встал и застегнул полы-крылья своего полушубка. – Прощевай, Фрол Петрович.
– Постой, постой! – торопливо проговорил Фрол, сел на табуретку. – Значит, Божий дар?
– Ага.
– Она же родня твоя, Устин, – печально, точно это были его последние слова, проговорил Фрол.
– Родня? – негромко переспросил Устин. – Вся моя родня давно на кладбище переселилась.
Голос Устина был сухой и жесткий, как шелест ржавой, пересохшей травы. Фрол не понимал, что он говорит, не догадывался, чего он хочет. Всю жизнь Фрол понимал Устина с полуслова, с полунамека. Там, на лугу, под дождем, Устин только поглядел в лицо Фролу, кивнув на мокрого, измотавшегося председателя: «Перетянутый канат пружинит, да не рвется. А прикоснись чуть острой бритвой…» Устин даже не договорил. Но Фрол понял его и не только прикоснулся, а со всего маха резанул бритвой по канату. Резанул не из ненависти к Захару Большакову, не из-за усталости, а от захлестнувшей его слепой и отчаянной злобы и едкого раздражения на самого себя, на Устина Морозова, от тупого и жгучего сознания, что не может, не найдет в себе силы сделать
