одним из бархатных заборов. Ноги у него были уже горячие, и скоро он согрелся весь. Его начало крутить и укачивать. Он заснул и видел во сне, как вокруг него летает множество ворон, а он за ними гоняется, но ни одной не может поймать. Мать тут же, она просит поймать ворону, а он, Гарусов, не может и плачет. А тут еще вороны бросаются на него целыми толпами, кричат на него и рвут ему уши. Он проснулся и увидел, что ворон нет, а мать в ватнике сидит рядом, кричит на него и трет ему уши чем-то горячим.
– Мама, – сказал Гарусов своим сиплым голосом.
– Насилу-то очнулся, – сказала мать, постепенно превращаясь не в мать, а в другую женщину. – А я тебя снегом тру-тру, совсем было уши отморозил. Вставай, стахановец.
Да, это была не мать, а другая женщина, хотя зубы у нее были такие же и прямо светились во рту. Она была большая от ватника, на голове незавязанная ушанка, и одно ухо торчало вверх, как у щенка. Женщина была молодая, моложе матери. Может быть, даже девочка, подумал Гарусов.
– Как тебя звать? – спросила она, стоя на коленях и заправляя его огненные уши под старую шапку.
– Гарусов. Она засмеялась.
– Ишь ты, важный какой! Депутат, наверно?
– Депутат, – согласился Гарусов.
– Из какого района депутат? Гарусов молчал.
– Живешь-то где? Адрес знаешь?
Гарусов адреса не знал.
Они встала с колен и его подняла за собой. В общем-то она была небольшая вся, кроме ватника Она вынула из кармана сухарь и дала Гарусову. Сухарь был весь в табачных крошках и каменный от холода. Гарусов грыз его, дрожа от восторга.
– А вы, тетя, из кино? – спросил он.
– Нет, я дружинница. Таких, как ты, на улице подбираю. Кто обмерз, кто ранен, кто с голоду помирает, кто уже помер. Ну, этих-то не беру, кто уже помер. Пускай себе лежит, есть не просит.
Она засмеялась и сразу прикрыла рот рукой.
– Чего я смеюсь-то? Ничего смешного нету, а меня разбирает.
Гарусов молчал.
– Давай, что ли, руку, пойдем, депутат. Гарусов послушно затрусил с нею рядом. От ее жесткого рукава пахло сухарем. На ногах у нее были большие солдатские валенки, жесткие еще, необмятые. Heсмотря на эти валенки, она шла быстро, Гарусов прямо запыхался. На площади она остановилась, дала ему передохнуть.
– Какая красивая ночь, – сказала она, подняв к звездам свое светлое лицо.
Издалека послышался низкий, дрожащий гул. Словно комар зудел, но зудел басом.
– Здрасте пожалуйста, опять летают, – сказала дружинница. – Ну просто сил нет, до чего же нахально летают! Прямо демонстративно. Ночь пройдет – двух, а то и трех домов нету. Это в пределах одного района, а сколько по городу, мамочки! А мы их раскапывай. Кирпичи смерзлись, раненые стонут… Ужас!
Гарусов молчал.
– Ну до чего я этих фашистов ненавижу, – тонким голосом сказала она. Просто выдержки нет, до чего ненавижу.
